Константин Паустовский - Родина (сборник)

С тех пор у меня о Петровском осталось впечатление, слагавшееся из трех элементов: тишины, безлюдья и идиллической калины, красневшей в профессорских садах.

Второй раз я попал в Петровское в 1930 году – через шестнадцать лет. Зима и глубокий снег, казалось, совсем похоронят Петровское в безмолвии и пустынности. Но оказалось – не так. Я попал в студенческий город, в споры, в лихорадку работы. Я воочию увидел то, что называется «темпом».

О зеркальных паркетах, отражавших профессорские седины, почтительных студентах, мечтавших попасть в удельное ведомство, и безбурном житье академии, питаемой неторопливой наукой, никто не помнит. Все сдвинулось. Академическая жизнь пошла ледоходом.

Каждый день полон нового, – сегодня создается студенческая коммуна, завтра обучают рабочих-колхозников управляться с сельскохозяйственными машинами, послезавтра обсуждают совместно с коллегией Наркомзема проект реорганизации академии.

Внешность во многом определяет работу. Какова внешность Тимирязевки?

Нет строящихся зданий, лесов, штабелей досок, бочек цемента, – вообще нет внешних признаков строительства. Но воздух стройки пропитывает все вокруг.

Старый дворец как бы расплавлен энергией, гудящей внутри его стен. Особенно очевидна его дряхлость, его неприспособленность к нынешнему веку. Екатерининская бомбоньерка цвета телесной пудры – и первый в мире колхозный факультет!

Новое вино бродит в старых мехах и льется через край: академия растет, захватывая новые участки. Вокруг дворца раскинулся академический город, – новые факультеты, лаборатории, научные станции, клубы, студенческие коммуны.

Обстановка в академии напоминает строительство и, одновременно, – боевой штаб. Штаб коллективизации и весеннего сева.

Никогда еще производственная жизнь страны не была так тесно связана с высшей школой, как теперь. В старое время Поволжье могло вымирать от голода, но студентам академии не было до этого никакого дела. Они сдавали зачеты и аптекарствовали в лабораториях, будучи глубоко убеждены, что чистая наука выше прикладной. Чистота ее состояла, очевидно, в том, что она не была призвана служить потребностям сегодняшнего дня. Тогда чему она должна служить? Себе самой? Вечности? Здесь начинается ученый идиотизм.

Сейчас иное. Академия поставлена дыбом. Половины студентов в Москве нет. Они брошены в колхозы и на посев. Академия опустела. Она отправила в деревню 2000 студентов.

За дворцом – городок из легких домов. Он засыпан снегом и окружен седыми зимними далями. Это – опытные станции академии.

На селекционной станции тишина. Зерна прорастают неслышно.

Только слабо гудят газовые горелки и несколько девушек безмолвно работают за микроскопами. Пахнет лекарственными травами и чистотой.

Трудно свыкнуться с мыслью, что в этом безмолвии идет работа, столь же захватывающая воображение, как эпопея «Красина», и столь же насущная для нас, как вода, воздух, как хлеб.

Здесь скрыта романтика, о которой мечтают писатели, утомленные «буднями» революционных лет. Здесь пишется увлекательная книга о зерне и урожае.

Наука об улучшении человеческого рода-евгеника, – пожалуй, не так сложна, как наука об улучшении зерна – селекция. С зерном возятся больше, чем с грудным младенцем.

Ученые гораздо строже и бережнее относятся к слову, чем писатели. Рассказывая мне о своих работах, они ревниво следили за тем, чтобы их мысль была выражена точно, хотя бы и несколько сухо.

Поэтому мне было сказано точно: цель работы селекционной станции – не только улучшить существующие сорта семян хлеба и технических культур, но и вывести новые сорта семян.

Пятилетка требует общего повышения урожая на 35 %, – на 25 % урожай будет повышен путем селекции!

Вывести хорошие семена трудно, но не менее трудно их размножить.

Селекционная станция обслуживает колхозы и совхозы и готовит кадры селекционеров.

Вот главные пути, по которым идет ее сложная и кропотливая работа.

Как выводятся новые высокосортные семена? Двумя путями – путем индивидуального отбора и гибридизации. Расшифровка этих неясных терминов дает две стройные и интереснейшие системы.

30 тысяч сортов только пшеницы – такова расточительность земли! Многообразие форм растений не поддается описанию. Нужно исследовать и перебрать все эти 30 000 сортов одной только пшеницы и оставить самые ценные. С этого начинается индивидуальный метод селекции.

Из десятков тысяч семян одного и того же растения сотрудники станции отбирают все, что годно для разных областей Союза (обладающего, как известно даже из самых плохих учебников географии, исключительной пестротой климата и почвы).

Отобранные семена высеиваются руками в питомнике. Сажают 100 000 зерен. Когда растение созреет, снова начинается отбор. Выбирают лучшие – самые урожайные и зрелые. Каждый колос обмолачивают отдельно. Этим оканчивается первый год выращивания семян.

На второй год эти семена после жестокой браковки снова высеиваются в питомник. Вместо 100 000 зерен высеивают только 200–500.

Селекция – единственная отрасль в хозяйстве СССР, где столь чудовищный брак идет на пользу производству.

На третий год высаживают 20–50 зерен, а на четвертый 5-10 семейств – самых отборных.

Четырехлетнее зерно сравнивают по его урожайности с лучшими сортами имеющихся семян. Предположим, цель достигнута и зерно дает прекрасный урожай. Но ученым этого мало. Они не унимаются. Еще три года они испытывают новорожденное зерно, чтобы выяснить, как на него влияют разные климатические условия: засуха, избыток влаги, заморозки, лихорадочные скачки температуры.

Семь лет прошло, и зерно готово. Получен новый сорт – урожайный и выносливый. Он называется на языке селекционеров «элитным». Наступает новая эра – из питомников зерно выходит для испытаний на поля.

Его испытывают в разных частях Союза, чтобы найти самые подходящие для него районы распространения. Районы найдены. Тогда начинается размножение нового сорта, но далеко не сразу. Сначала два-три года им засеивают поля семеноводческих организаций.

Станция зорко следит за этим посевом и контролирует каждый его шаг. Потом семена идут на поля лучших колхозов и совхозов, и новый сорт можно считать окончательно созданным.

Здесь как будто должна быть поставлена точка. Но нет. Достаточно засорить новые семена, смешать их с доморощенными семенами, и вся работа идет насмарку. Поэтому контроль за посевами продолжается

Под Загорском – бывшим Сергиевом – лежат богатые лаврские поля. Теперь они переданы академии, и на них производится выращивание новых сортов пшеницы, полученных путем индивидуального отбора и гибридизации.

Но не всегда путем отбора можно «создать» зерно, обладающее всеми необходимыми качествами. Один сорт урожаен, но легко вымерзает, другой не вымерзает, но мало урожаен. Тогда берут эти сорта и скрещивают. Этот способ и называется гибридизацией.

Получается первое потомство со звучным названием – гибриды. Из него отбирают лучшие экземпляры, испытывают несколько лет, и если хорошие качества нового зерна оказываются устойчивыми – оно идет в посев.

Селекционная станция пропустила в январе 6000 рабочих, едущих в колхозы. Их научили отличать плохие семена от хороших, чистые от засоренных, – и это уже много. 500 студентов, знакомых с селекцией, отправлены в колхозы.

Такова нагрузка этой фабрики урожая.

С селекционной станции я попал в анатомический музей машин, – на машиноиспытательную станцию.

Машины, разъятые на части, показывали свои нервы, кости, мускулатуру. Недавно здесь тоже шло обучение 6000 рабочих-колхозников.

Станция испытывает машины всех систем и отбирает лучшие, оценивает бесчисленные проекты изобретателей и сама конструирует новые машины.

Больше всего она возится с тракторами. Фордзон, Интернационал, Клетрак, – три слова, склоняющиеся на станции миллионы раз. Здесь тракторы всех возрастов, всех систем и всех мощностей, – от 16 до 60 лошадиных сил. Здесь гусеничные тракторы, которые могут тащить две сноповязалки (для нас, людей не земледельческих, это ничего не говорит, крестьянин же снимет перед этой цифрой шапку, – для него это – Днепрострой!).

Станцию засыпают запросами со всех концов Союза. Она не только обучает студентов, – она – главный оценщик машин.

Машины испытываются на полях академии и в разных районах Союза, где пробуют, как та или иная машина берет разную почву. Для глины нужны машины одной конструкции, для чернозема – другой.

Около станции стоят комбайны – советский и американский, плуги с восемнадцатью лемехами, дисковые бороны, сортировки, – целый музей земледельческих машин.