Константин Паустовский - Родина (сборник)

Так, в течение дня телетайпы насыщают ТАСС и РОСТА телеграммами из всех почти городов Союза. Бывают телеграммы чудовищной длины, – такая, оторванная от «телетайпа» и развернутая телеграмма превышает рост самого высокого редактора, даже влезшего на стол. Но это бывает не так часто.

Телетайпы – очень вежливые машины. В конце работы они говорят «спокойной ночи» и замолкают. Но ночь их очень коротка. Спокойной ночи сотрудникам ТАСС они обычно желают перед рассветом, когда ночь уже до краев налита синими соками московского утра.

С телетайпа телеграмма идет к редактору, он правит ее, ругая «лошадиный» язык корреспондента и роясь в справочниках. (Индустриализация СССР особенно ощущается редакторами ТАСС и РОСТА. Телеграммы изобилуют техническими терминами; от них исходит как бы дыхание гигантского завода, копей и промыслов. Каждый термин требует, конечно, объяснения.)

Набитый глаз редактора легко расшифровывает телеграфные искажения. Новичка некоторые искажения надолго ставят в тупик. Например, что значит: «В Новороссийск прибыло девять американских мужчин для совхоза Гигант», «тетка ВЦСПС», «фиктивная промышленность». Редактор уверенно вписывает вместо мужчин – машин, вместо тетка – сетка и вместо фиктивная – текстильная.

Выправленная телеграмма идет в машинное бюро, где высококвалифицированные, так называемые «парламентские» машинистки переписывают ее на восковки.

Восковки идут в электрические ротаторы, ротаторы дают сотни оттисков, а отдельные оттиски мотоциклы ТАСС тотчас же развозят по редакциям.

Это – первый процесс работы. Так дается информация для московских газет. Для провинциальных она дается иначе.

Листы с готовой информацией передаются с ротаторов «исходящим» редакторам. Они вновь делают из них телеграммы. Из каждого отдельного сообщения делается несколько телеграмм: одна для больших провинциальных газет, другая – поменьше для окружных газет, еще меньше – для районных газет и т. д.

Весь этот материал идет на телеграф, радиостанцию и в радиорубку ТАСС, откуда дикторы читают его редакциям множества провинциальных газет.

Если вы слушаете радио, вы знаете эту передачу – медлительную, с упоминанием всех точек и запятых и с передачей собственных имен по буквам.

Получается так: вместо Чан Кай-ши диктор противным голосом (я уверяю, что в жизни у дикторов очень приятные голоса вполне мужественного тембра) читает не торопясь: Червонец Анна Николай тире Катя Анна И краткое тире Шанхай Иван точка.

Чтобы дослушать эту тягучую передачу, нужно железное терпение.

Как-то в глухой деревне на Оке я видел, как крестьяне слушали ее с необычайной жадностью. Им нельзя было отказать в недостатке терпения, но слушали они не терпеливо, а с жадностью. И это понятно.

Сидя у Оки, где ветер трясет худые ракиты и сыплется безнадежный дождь, можно было слушать весь мир с его стачками, восстаниями, перелетами через океаны, конференциями и открытиями новых заводов.

Но есть и привилегированные города – Ленинград, Нижний, Харьков, Смоленск и Ярославль. Им информация передается по клейншмидту.

Клейншмидт – буквопечатающий аппарат. Схема работы как будто несложна. Машинистка (их зовут пуншеристками) пишет на пишущей машинке, предупреждающей вспышкой красной лампочки о том, что кончается строка. Но вместо строк на бумаге, из машинки выползает пергаментная лента с пробитыми на ней точками – машинка (она называется пуншер) сама переводит наш алфавит на знаки Морзе.

Пробитая этими знаками пергаментная лента идет в особый передатчик – трансмитор. Он втягивает ленту в себя и передает ее содержание по прямому проводу в Ленинград или другой город. В Ленинграде провод присоединен к пишущей машинке вроде телетайпа. Она автоматически принимает информацию, переводит ее со знаков Морзе на русский алфавит и печатает на бесконечной ленте. Ленту время от времени отрывают и передают редактору. Вот и все.

Быстрота передачи поразительна. Середину телеграммы еще пишет пуншеристка, а начало уже автоматически печатается в Ленинграде.

Иногда вместо букв клейншмидт начинает бешено выстукивать сотни цифр или нечленораздельно мычать: ба, бы, ба, бы, ба, бы… но это бывает редко, – только во время изморози.

Клейншмидтом управляют механики.

Долгое общение с этими прекрасными аппаратами не убило у некоторых из них суеверий.

Правда, суеверия эти носят отчасти научно-популярный характер.

Один из механиков поверил в дурной глаз или в дурные излучения довольно скромного и спокойного редактора. Механик точно установил, что как только этот редактор подходит к клейншмидтам, они моментально портятся и начинают нечленораздельно мычать.

Механик объяснил это вредными излучениями, исходящими от редактора.

Он долго рассказывал пуншеристкам об отрицательном и положительном полюсах, но пуншеристки так и не поняли, – по их мнению, редактор был положительным полюсом, но на клейншмидт он почему-то действовал отрицательно.

Механик, доведенный до отчаяния, явился к начальству и слезно просил не допускать злополучного редактора к клейншмидтам даже по служебным делам.

На клейншмидтах работает отдельный редактор – самый скорый и зубастый. Объясняется это тем, что клейн-шмидт имеет дело с очень капризными и избалованными городами – им все не нравится. Поэтому нигде так часто не употребляется выражение: «не морочьте голову», как на клейншмидтах. Каждый день редактор выдерживает бой, полный язвительности и скрытой желчи, то с Ленинградом, то с Нижним, то с Ярославлем.

Есть еще множество людей, обслуживающих этот водопад информации – машинистки, корректоры (народ недоверчивый и зараженный критицизмом), шоферы, ротаторщики, и, наконец, дирижер: человек, дирижирующий столь пестрым оркестром людей и механизмов.

Нельзя на нескольких страницах охватить работу ТАСС и РОСТА и дать полное представление о ее сложности и важности. Я поневоле ограничиваюсь короткими очерками.

Но я хотел бы сказать еще несколько слов о быте ТАСС. Из чего слагается этот быт. Из бесконечных ночей, из конгломерата людей, связанных общей работой, из напряжения и редких минут отдыха.

Естественно, что столь напряженную работу можно хорошо выполнить только с легким сердцем, с легкой ду-ой.

Поэтому мрачность в работе, тяжеловесность, десяти-пудовая солидность редкие гости в ТАССе и РОСТе.

Человек, выпускающий тридцатый лист срочного материала, несмотря на то, что у него кружится от усталости голова, может рассказать вам в перерыве между двумя листами необыкновенную историю, над которой вы будете долго хохотать.

Разговоры в редакциях идут по необычайно извилистым руслам: говорят о Горьком и Марселе Прусте, о тракторах и комбайнах, о совхозах и «Заговоре чувств», о штормах и уральской нефти, о сырье, об АХРе и о том, какие уключины лучше – обыкновенные или выносные.

Следовало бы проделать такой опыт: в течение месяца застенографировать все эти разговоры, рассказы, споры и реплики и сделать из них книгу. Я думаю, что это была бы одна из интереснейших книг на будущем книжном базаре.

Дать некоторое представление о лице ТАСС и РОСТА можно такой формулировкой:

Современность + быстрый темп работы + новейшая техника + обилие незаурядных людей + хорошо развитое чувство товарищества + политическая выдержка + умение легко работать = ТАСС и РОСТА.

1929

Колхозная академия

Очерк говорит об одной из громадных фабрик Союза по «изготовлению кадров» – Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Социалистическое преобразование сельского хозяйства и бурный рост колхозов требуют новых кадров сельскохозяйственных специалистов. Новые агрономы должны забыть об единоличном крестьянском хозяйстве и стать знатоками хозяйств крупного и обобществленного. Тимирязевская академия включена в конвейер социалистического строительства и не отстает от требований сегодняшнего дня. Она преобразована в Академию социалистического земледелия и сверху донизу перестроена для подготовки новых сельскохозяйственных кадров.

В 1914 году я был кондуктором московского трамвая. Две недели нас гоняли по линии «Б» и по другим окраинным линиям, а потом, в виде законного отдыха, переводили на два-три дня на «паровичок». «Паровичок» ходил в Петровско-Разумовское, до академии. Трамвая еще не было. Паровоз, похожий на вокзальный самовар, фальшиво посвистывая, тащил четыре прицепных растерзанных вагона.

Была поздняя осень. Учебный год уже начался, но в Петровском стояла глухая тишина, свойственная крепостным городам и дворцовым поместьям. Почти всегда мы ходили порожняком. Лишь изредка возили упитанных и румяных студентов и древних профессоров. Профессора внушали страх своей насупленностью.