Юрий Рытхэу - Полярный круг

Только перед самой посадкой промелькнули какие-то здания.

— Наш самолет приземлился в столице королевства Дании Копенгагене, в аэропорту Каструп, — объявила стюардесса и поблагодарила пассажиров неизвестно за что, хотя, по логике, пассажирам надо было поблагодарить экипаж.

— Ну вот, — бодро произнес Клавдий Петрович, — начинается наша с тобой работа.

Нанок напряженно улыбнулся.

Встречали сотрудники посольства и представители Общества Дания — СССР: два господина, совершенно не похожие не только по внешнему виду, но и по манере разговаривать. Один из них, худощавый, стройный, назвавшийся мистером Вальтером, был аккуратно одет и тщательно выбрит. И даже речь его была тщательно выверена. Зато другой, в мешковатом костюме, смешливый, не перестававший говорить на каком-то невообразимом языке, где слышались и русские слова, и английские, — Ганс Йенсен был самим олицетворением свободы от всяческих условностей и протокольных ограничений.

Подхватив под руку Нанока, он о чем-то громко и весело поговорил с таможенником, после чего на чемоданах немедленно появились наклейки, свидетельствующие о прохождении досмотра. Они прошли в просторный зал ожидания, где толпилась большая группа японцев, прилетевших вместе с ним. Их снова пересчитывал старший с крепкими большими зубами. Заметив Нанока, он улыбнулся и погрозил пальцем.

Представитель посольства сказал, что открытие выставки намечено на завтрашний день, так что остаток дня можно использовать по своему усмотрению.

Ганс Йенсен посадил Нанока к себе в машину.

— Вас хотят видеть многие, — сказал он, перейдя на нормальный, вполне доступный Наноку английский. — Журналисты, этнографы, студенты. Есть приглашения от университета, от Гренландского общества. Вы впервые в Копенгагене?

— Впервые, — ответил Нанок.

Гостиница называлась «Викинг». Она понравилась Наноку узкими лесенками, путаными переходами и домашним уютом.

Расположившись в номере и распаковав немногочисленные свои пожитки, Нанок позвал Клавдия Петровича погулять.

Нанок уверенно шагал вперед, и Клавдий Петрович заметил:

— Ты так идешь, будто уже бывал в этом городе.

— А я запомнил дорогу, — ответил Нанок, — В гостинице есть план города.

Нанок жадно вглядывался в прохожих, пытался через мелькающие, непроницаемые, озабоченные лица вникнуть в их суть. Что они думают? Как живут? Чем озабочены? Ведь это новый город, новая страна, строй, совершенно непохожий на тот, при котором вырос Нанок. Королевство Дания…

Одеты были прохожие невероятно разнообразно. Правда, не надо было быть особенно наблюдательным, чтобы увидеть: небрежнее всех были одеты молодые люди. Некоторые облачены в такое рванье, что могли вызвать сострадание, если бы Нанок и его спутник не знали, что это хиппи. Да и выражение лиц этих молодых людей не свидетельствовало о переносимых лишениях. Девушки были миловидны и, видимо, сыты, лица молодых ребят носили отпечаток вполне обеспеченного детства.

В гостиницу пошли другой улицей, привлекшей ярким светом огромных витрин и тем, что на ней не было движения транспорта. Посреди улицы стояли скамейки. Какие-то пожилые, очень опрятные господа пенсионного вида сидели на них и курили трубки. Слышались музыка, смех. Пьяный оборванец играл на гармонике, а его приятель поносил последними словами прохожих.

Бродячий ансамбль давал концерт. Гитара, аккордеон, саксофон и певец. Все исполнители принадлежали к племени хиппи и были одеты в неподражаемую, очень живописную рвань.

Ребята пели по-английски о девушке, которая каждый день меняла цвет ресниц и этим волновала душу парня, заставляла его страдать и думать о зыбкости всего сущего, в том числе большого голубого шара, который может быть взорван одной-единственной бомбой. Зотов, прислушиваясь, с удовлетворением заметил:

— Антивоенную песню поют!

— Вы думаете, они действительно против войны? — усомнился Нанок.

— Поют же.

— Ну и что? Петь можно все, не вдумываясь в значение слов. Они, наверное, толком и не знают, что такое война, — заметил Нанок.

В гостинице «Викинг» их ждала записка от Ганса Йенсена, извещавшая, что он зайдет после ужина и поведет их в парк «Тиволи».

— Сплошные развлечения, — заметил Нанок.

— Плохо вам, что ли? — сказал Клавдий Петрович. — Завтра начнем работать, и кончатся наши развлечения.

Парк «Тиволи» походил на обычный городской парк культуры и отдыха. На открытой сцене шел балетный спектакль. Где-то вдали крутились карусели, слышался смех, гомон, музыка разных сортов смешивалась в общий неразборчивый шум, который рождал какое-то отчаянно веселое настроение.

Наноку страшно хотелось прокатиться на карусели, поводить электрический автомобиль, полностью окунуться в это дешевое, доступное и бесхитростное веселье. Хорошо бы, как в студенческие годы, сесть вон в ту лодочку вместе с Зиной Канталиной и промчался через туннель, откуда слышался визг и громкий смех. Но надо было держаться солидно и думать о завтрашнем дне.

За завтраком Зотов спросил Нанока:

— Волнуетесь?

— Волнуюсь, — признался Нанок. — Вот если бы вчера я загарпунил кита…

— Не понял.

— Перед большим делом хорошо сотворить такое, что придает уверенность и силу, — например, загарпунить кита, — пояснил Нанок.

— Ну уж, куда загнули — кита, — протянул Клавдий Петрович. — Хотя бы решиться на холодный душ, и то хорошо.

— Холодный душ я принял, — сказал Нанок, — а все равно волнуюсь. Вот вы бывали на разных торжественных приемах, открывали выставки, бывали за границей — посоветовали бы, как мне держать себя.

Зотов отпил кофе и сказал:

— Наблюдаю я за вами, Нанок, присматриваюсь и думаю: откуда у вас такая уверенность, свобода в поведении, чувство собственного достоинства? Такое впечатление, что вы всю жизнь только и делали, что разъезжали с ответственными поручениями Министерства культуры. А может быть, не одного кита вы загарпунили перед отъездом?

— Только одного, — вздохнул Нанок, — да и то не первым гарпуном — вторым.

— Ну вот, сказал Зотов, — а я не загарпунил кита, не принимал холодный душ.

— Все-таки, серьезно, скажите мне, как держать себя, — настоятельно попросил Нанок.

— Вот так, как вы держитесь, — ответил Клавдий Петрович.

Вышли на ту же улицу, где вчера гуляли при свете ярких огней рекламы и витрин. Сейчас здесь было тихо и пустынно. У стен группками сидели хиппи и торговали какими-то поделками из гнутой проволоки. С безучастным видом сидела девушка с прекрасными густыми светлыми волосами, в меховой шубе, но босая.

Нанок чувствовал остатки вчерашней усталости, но мысль о том, что еще предстоит открывать выставку и отвечать на многочисленные вопросы, держала его в напряжении.

В половине двенадцатого приехали представители посольства и Общества Дания — СССР.

Нанока и Зотова представили советнику посольства СССР и еще какому-то важному лицу с датской стороны. Щелкали фотоаппараты, ослепляя вспышкой, жужжали кинокамеры, какие-то дамы жали руку Наноку, что-то спрашивали, говорили. В этой напряженной суматохе в мозгу Нанока вертелась одна-единственная мысль: все это — как в кино.

Речь советника посольства оказалась короткой, но энергичной. От имени Общества выступил господин Вагнер, который особо отметил, что с выставкой приехал молодой ученый, представитель арктического эскимосского народа Макс Нанок.

Нанока подтолкнули вперед и сунули в руки микрофон.

«А где твой кит?» — мелькнуло в голове Нанока, и он почувствовал в ногах слабость.

— Господа, друзья, товарищи, — начал он точно таким же обращением, как и сотрудник посольства. — Прежде всего позвольте передать привет далекой Чукотки всем, кто пришел на открытие выставки, посвященной малым народам советского Севера.

Пока переводчик говорил, Нанок разглядывал собравшихся. И вдруг сердце его дрогнуло: где-то в задних рядах он увидел несколько черных голов, словно бы знакомые лица юношей и девушек, старавшихся разглядеть его.

— Наша выставка, в главной части своей, посвящена искусству народов Севера. Экспонаты ее отражают художественную деятельность на протяжении большого исторического отрезка. Кроме того, есть и фотовыставка, которая показывает сегодняшнюю жизнь арктических жителей.

Датский народ давно связан с Севером, и всему миру известны такие имена, как Кнуд Расмуссен и Питер Фрейхен. Они заложили основу изучения арктических народов.

В книгах и исследованиях Расмуссена и Фрейхена, — продолжал Нанок, — нашло отражение беспокойство гуманистов, видевших, как на заре двадцатого века постепенно исчезают с лица земли целые народы и народности. Вымирали арктические племена. На Великом санном пути, который проделал Кнуд Расмуссен, были опустевшие стойбища, ему встречались целые племена с потухшими глазами, люди, смирившиеся с печальной участью обреченных на вымирание. Так было и на нашем Чукотском полуострове, на который ступил ваш знаменитый земляк. И он спрашивал себя: чем помочь своим далеким родичам? Рождались фантастические планы ограждения этих народов от губительного влияния цивилизации, устройства человеческих заповедников вроде тех, какие нынче делают для редких представителей животного мира.