Не унесу я радости земной... - Михаил Андреевич Чванов
Я не только никогда его не видел, до последнего времени я даже не видел его фотографий, но иногда мне казалось, что я знаю его хорошо, кстати, на фотографии он оказался именно таким, каким я его представлял. Иногда я даже слышу его голос, словно не один раз катался по земле от его веселого и едкого юмора и бледнел от его сведенных в бешенстве глаз, когда он, очень добрый от природы, но вспыльчивый, приходил в ярость от чьей-нибудь нерадивости или лени.
Как это ни горько, говорить о нем приходится в прошедшем времени: чрезвычайно скромный и чрезвычайно талантливый и разносторонний ученый, — он погиб в расцвете сил, не приведя в систему свои многочисленные открытия, научные идеи, догадки, предположения, которые, соединенные воедино, несомненно, принесли бы ему мировую славу. Даже сейчас, когда со дня его смерти прошло восемь лет, в нее трудно поверить. Я понимаю, как трудно было в нее поверить тогда. Я понимаю его друзей по экспедиции, которые, вопреки разуму, в порыве отчаяния заставили врачей снова вскрыть его тело, подозревая хирургическую ошибку.
Кстати, погиб он тоже по причине своей чрезвычайной скромности. Начальник геологической партии, в которой его скрутила беда, узнав, что его гостя и начальника Генриха Фридриховича Лунгерсгаузена мучают боли в области живота, срочно вызвал по рации вертолет, но Генрих Фридрихович, случайно услышав об этом, отменил радиограмму:
— Не стоит из-за этой мелочи гонять машину. Пройдет.
Начальник партии побоялся ослушаться, боли не проходили, гость скрывал это, продолжал работать, на ночь прикладывал к животу фляжку с горячей водой, а утром опять уходил в маршрут. Со временем боли вроде бы утихли, а это, как потом оказалось, лопнул воспаленный аппендикс, а он продолжал работать, ощущая слабость, жар во всем теле и странное чувство, что кровь с каждой минутой густеет и с трудом пробивается по сосудам. И когда в конце концов страшная болезнь свалила его — до самого последнего дня чистое небо было плотно затянуто гнилыми дождями. Он был главным геологом Всесоюзного аэрогеологичёского треста, в его подчинении были десятки экспедиций, в каждой из которых были десятки самолетов и вертолетов, но из-за непогоды ни один из них не мог подняться в воздух…
Впервые о Генрихе Фридриховиче Лунгерсгаузене я услышал весной 1968 года. В редакцию Башкирской республиканской молодежной газеты, в которой я тогда работал, пришла пожилая женщина, принесла папку со стихами:
— Стихи брата. Долго работал у нас в Башкирии. Умер в экспедиции в Эвенкии.
Стихи были лиричны, неподражательны, философичны, мужественно добры. Удивило то, что автор, человек, несомненно, одаренный, никогда не пытался их публиковать, мало того, до самой его смерти, кроме самых близких людей, никто не знал, что он пишет стихи.
Подборку стихов опубликовали, сопроводив соответствующим предисловием, в номере газеты, посвященном Дню геолога, а буквально через несколько дней в одной из центральных газет я наткнулся на корреспонденцию под названием «Мертвые пещеры об истории Земли». Автор ее, Михаил Карев, писал:
«Недавно во время геологических исследований на Южном Урале и в Башкирском Приуралье советский ученый Генрих Лунгерсгаузен был поражен своеобразием отложений подземных полостей, связанных с явлением карста[2]. Ни по внешнему облику, ни по генетической природе эти отложения нельзя отождествлять пи с одним из существующих типов материковых образований. Ближе к стенкам бывших пещер концентрируется крупнообломочный материал, образовавшийся при обвалах и осыпях. Ближе к центру — слой из мелких обломков. Наконец, в осевой части пещеры развит тонкослойный озерный осадок водоемов, которые были когда-то в пещерах. В нем прослеживаются светлые слои органического происхождения, чередующиеся с отложением глин и других минералов. Слои различаются по мощности. Эти колебания соответствуют приливам и отливам «волн жизни» в древних водоемах, причем ритмы этих волн близки к общеизвестным климатическим циклам: 3–5 лет, 11 лет, 20–22 года — и так далее: в мертвых пещерах, в вечном мраке земных глубин обнаружились следы солнечных циклов. Солнечные циклы отражались на интенсивности развития множества водных беспозвоночных животных в открытых водоемах, от этого несколько менялся состав растворенных в воде веществ».
Третья встреча с Генрихом Фридриховичем Лунгерсгаузеном произошла летом того же года на Камчатке. Много дней мы шли без троп по малоисследованной части полуострова — через вулканическую пустыню, через тундру, через болота, и вот наконец перевалили через покрытый снежниками Толбачинский перевал в долину реки Левой Щапины. До первого человеческого жилья было еще очень далеко, но неожиданно на звериной тропе наткнулись на следы кирзовых сапог. Свежие следы!
Заторопились. И — чудо: на пригорке между двух бирюзовых озер в голубичнике сидел на бревне широченный мужчина с огромной седой бородой. Рядом две девушки лотками собирали голубику.
— Охраняю от медведей, — улыбнулся он сквозь бороду. — Одни боятся. Радист. Из отряда экспедиции Всесоюзного аэрогеологического треста.
— Всесоюзного аэрогеологического треста?
— Да.
— У вас главным геологом был Лунгерсгаузен?
— Да. А откуда вы его знаете?
— Он у нас в Башкирии долгое время работал.
— Он умер, — сказал мужчина, улыбка сошла с его лица.
— Я знаю. Недавно в своей молодежной газете мы его стихи опубликовали.
— Какие стихи?
— Сестра принесла к нам в редакцию. Она в Уфе живет.
— Его стихи?.. Мы с ним много лет вместе работали. На Ангаре, в Заполярье, а вот что он стихи писал, не знал. Да и никто, наверное, не знал… Стихи… Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Такой уж он был человек. Во всем талантливый… Я знаю, как он умирал. Все получилось очень нелепо. Никого из друзей рядом не было, и погода была нелетная. Да и сам он виноват. Все молчал, запустил. Повезли на оленях, потом на тягаче. Сопровождала его какая-то девушка, кажется, приехала в экспедицию после института в первый свой полевой сезон. Толком не знаю. Потом вездеходчик, в каком-то аэропорту мы случайно встретились, рассказывал: «Она плачет, а он ее успокаивает: «Ну, что ж ты, милая, к каждому это рано или поздно приходит». Он знал, что умирает. «Я хорошо прожил жизнь. Мало, конечно, но что делать? Мне не страшно. Правда, нет у меня никого, ни жены, ни детей. Никого после меня не останется. Всю жизнь свою вложил в геологическую карту. Жаль только, что не все успел сделать. А ты не плачь, милая. У тебя все впереди. Не плачь, а то морщины появятся. Улыбнись…» А вот что он стихи писал, не знал…
Поиски
После возвращения с Камчатки я зашел в
