Росток - Георгий Арсентьевич Кныш
Душин улыбнулся:
— Верно! Ты прав! Закончим на этом! — Он повернулся к столпившимся стажерам. — Вот так, товарищи семинаристы. Путь, пройденный вами сегодня, я преодолел две недели назад. Я не мог отказать себе в удовольствии еще раз вместе с вами спуститься в прохладу степного оврага, подстраивая алгоритм к особенностям поверхности. Все эти вещи мы реализовали в режиме диалога с вычислительной машиной. — Он помолчал. — Наверное, кто-нибудь может возразить: какой же это диалог? Ведь машина не умеет разговаривать. Умеет! У нее нет языка, но есть речь. Своя, особенная, формализованная речь. Когда вы переписываетесь с другом или недругом, разве язык вам нужен? Вы пользуетесь письменной речью. Вот и машина на всякую нашу поправку, на каждое вмешательство в процесс вычисления откликается так, как это свойственно ей, — выдает на ленту столбики чисел. Чем не диалог? Согласны? Возражений нет? Значит, поняли.
— Все это целесообразно... — Гнат Чуб обвел широким жестом руки и машину, и столик, и кучу бумажных лент на нем. — Целесообразно формализовать, претворить в стандартный алгоритм.
— Вот он! — Душин вынул из выдвижного ящика стола плотный лист бумаги. — Все это я проделал не для улучшения алгоритма, а... а... Машинное время дорого, а система распределения времени только намечается. Сейчас за пультом может работать лишь один человек. Когда ты занимаешься «своими» делами, машина в это время бездельничает...
— Выходит, что вы водили меня за нос... — обиделся Григорий. — Вам наперед было известно... Вы разыграли спектакль с поисками вариантов, с введением новых приемов...
— Э, Григорий Васильевич... — Душин положил руку на плечо Савича. — Действительно, я знал. Однако мне хотелось, чтобы мое знание стало твоим, всех вас. Как этого достичь? Все-таки я какой-то педагог. Учу студентов, принимаю зачеты... Я давно убедился, что самый эффектный метод познания — вместе с молодыми товарищами пройти весь путь поиска с начала до конца. Я дал всем вам возможность быть не наблюдателями, не потребителями готового, а самим выгранить, выточить его. И вы этот урок, думаю, запомните крепко.
— Я не обижаюсь за урок... — медленно произнес Григорий. — Но разве что-нибудь изменилось бы, если бы я знал?..
— То, что решение существует, мне сообщил один из блестящих современных математиков — Никита Николаевич Моисеев. Я просто повторил его приемы и ход мышлений. Ты не должен был этого знать, чтобы не соблазниться на подсказку от того, кто стоит рядом и согласится что-то намекнуть, подтолкнуть в нужном направлении.
— Да, конечно... Если посмотреть с этой стороны... Одним словом, спасибо вам, Леонид Николаевич, за науку — и за первую, и за вторую.
— Какие еще там науки?
— Первая — это диалог с машиной. Вторая — короткое и исчерпывающее определение заданий и приемов передачи знаний.
— Благодарность принимаю, — кивнул Душин. — Чувствую, она идет от сердца. — Он сплел пальцы, хрустнул ими и замер, будто вспоминая что-то важное. Тут же встрепенулся. — Вот что, друзья, вскоре возле каждой машины появятся десятки пультов, терминальных, то есть концевых. Они дадут возможность вычислителю при анализе промежуточных результатов не останавливать машину. В это время она будет выполнять задание исследователей, которые работают за другими терминалами. Короче говоря, машина ни минуты не будет простаивать, бездельничать. Ну, на сегодня, я думаю, хватит. Можете быть свободны, товарищи.
Во дворе института Савич остановил Душина.
— Леонид Никонович, мне бы еще один-два подобных урока. Ведь у нас тоже устанавливают такую же вычислительную машину. Как вы на это смотрите?
— Положительно, Григорий Васильевич, — улыбнулся Душин. — Всеми своими знаниями поделюсь и с тобой и с другими товарищами. У нас на это найдется время. Семинар только начался.
Вечером, оставшись в комнате один (Гнат Чуб пошел в кино), Савич долго не мог уснуть. Из головы не выходило занятие, проведенное Душиным у вычислительной машины.
Разница между живым и неживым... И — бездна между ними... А есть ли в самом деле эта бездна? Мир един, материя едина... Ведь органика произошла из неживого... Не исключено, что и сейчас в неизмеримых глубинах Вселенной есть переходы от неживого к живому. Живое, пройдя свой путь, снова возвращается в лоно неорганической природы, даровавшей ему сознание. От неосознанности — к сознанию, и наоборот. И вот созданный человеком механизм вторгается в святая святых сущего — в мышление, в осознание, и человек, властелин природы, поступается своей определяющей прерогативой перед горстью триодов, диодов, сопротивлений, емкостей... Зло это или благо? Все зависит... От чего зависит? Наверное, от соотношений между мыслью, рожденной в мозгу человека, живой, трепещущей, и мыслью, выданной на выходное устройство машины, лишенной чувства, оттенков, блеска, игры... Пока что лишенной... Но ведь не всегда так будет. Машинная мысль, как зерно в почве, станет полниться, набухать, приобретать новые свойства... Возникнет ли соперничество между мозгом человека и «искусственным» интеллектом, рожденным человеческой мыслью? А если возникнет, то к чему это приведет? К чему?..
Так и не найдя ответа на эти вопросы, Савич наконец уснул.
14
Почему он начал называть ее бабалькой? Не бабкой, не бабушкой, а именно бабалькой. Килина говорила, что в детстве он был непоседой, все куда-то спешил и слова произносил тоже быстро, торопливо, не всегда и разберешь, что хотел сказать. Отсюда и пошло. Сперва у него выходило «Баб‑Галька», потом «ба‑Галька», а позднее — «бабалька».
Притененная фартуком Килины настольная лампа размывала черты родной хаты. Теперь она сильно изменилась, была не такой, как в детские годы, когда он неподвижно день и ночь лежал в постели. Четыре побеленных стены с двумя окнами посреди них были его немыми и красноречивыми собеседниками. После рассвета бабалька, запыхавшись, прибегала с фермы, держа в руке бутылку молока и кусок хлеба, выделенные правлением еще бедного послевоенного колхоза. Часто приносила и какие-нибудь лакомства, подаренные соседями. Вот здесь, на полочке возле подоконника, она ставила туесок с ягодами или тарелку с молозивом, приговаривая: «Ешь, Пецько! Видишь, как тебя люди уважают».
Не прислушиваясь к погромыхиванию ведер и казанов на кухне, ставшим привычным и незаметным, он мысленно бродил по хате. Начинал свой путь от невысокого, на четыре листика фикуса, спасенного им в тот страшный дождливый день... Да, день был тогда дождливый...
Ворвавшись на
