Александр Кулешов - Победил Александр Луговой
Наверное, надо и многое другое: честно жить, честно работать. Надо, наверное, быть таким, чтобы Люсе никогда не пришлось стыдиться его. А главное, самому не пришлось стыдиться себя.
Многое, наверное, надо. Что-то, что он знает уже сейчас, что-то, что узна́ет потом...
Они идут молча, погруженные в свои мысли.
А на улице — март. Сверкая и плача, под солнцем дотаивают сосульки, вдоль тротуаров деловито, бормоча и посмеиваясь, бегут ручейки, деревья затаились в напряженном ожидании — вот-вот будет команда: почки распустить!
Уже продают мимозы. Первые. Хорошо бы приникнуть к их прохладным слабопахнущим золотистым кудряшкам. Но у Александра нет с собой денег, не успел даже надеть пиджак и так и идет в расстегнутой рубашке и пальто.
И вдруг он говорит:
— Люся, давай поженимся...
— Ты с ума сошел!
(Это первая защитная реакция.)
— Почему «с ума сошел»? Ведь рано или поздно мы это сделаем. Так чего ждать?
— Ну о чем ты говоришь? — В голосе Люси упрек. — Ты думаешь, что говоришь?
— Конечно! — Его голос звучит все с большей уверенностью. Он выпалил свое предложение неожиданно для самого себя, не мог не сделать этого. Но теперь он уже борется за него. — А почему нет? Ну чего ждать? Я уверен, что Петр Федорович возражать не будет...
— Ну при чем тут папа? — искренне удивляется Люся.
— ...И Нина Павловна не будет. Хочешь я сегодня приду к ней и официально попрошу...
— Нет, ты действительно сошел с ума! — испуганно восклицает Люся. — Ты хочешь, чтобы с мамой случился инфаркт? Да ты знаешь, кем она меня считает? Первоклассницей. Если б она знала, что мы целуемся, она бы... она бы... Я не знаю, чтобы она сделала!
— А ничего б не сделала, — беспечно заявляет Александр, — была бы рада: вот дочь стала взрослой, полюбила, ее полюбили. Надо выходить замуж, строить семью...
— Нет, с тобой что-то случилось. Ты болен? — Люся снимает перчатку и озабоченно прикладывает маленькую теплую руку ко лбу Александра. — Конечно температура...
— Ну не надо. — Он берет эту руку, осторожно сжимает своими могучими ладонями борца. — Не надо шутить. Я ведь серьезно. Люся.
— Я тоже, Алик. Не будем об этом больше говорить, пока я не кончу институт. Хорошо? Обещаешь?
— Но какое это имеет значение?..
— Имеет! Я очень прошу тебя, не говори больше об этом. Тебе так разве плохо со мной?
— Нет, не плохо... — Александр не знает, как ответить. — Но это не одно и то же. Я хочу, чтобы мы все время были вместе, каждую минуту.
— Не знаю, как у тебя, Алик, но ты всегда со мной, я все время о тебе думаю. Даже когда мы ссоримся... ссорились, — поспешно поправляется Люся. — Так что для меня мы всегда вместе.
Ну что можно на это ответить, как объяснить ей? Александр ничего не говорит.
Люсю беспокоит его молчание.
— Не сердись, Алик. Мне остался год. Можешь подождать?
Но Александр не отвечает. И ей остается только прибегнуть к древнему как мир приему.
— Конечно, если за это время ты встретишь другую девушку... У меня никаких претензий...
Прием действует безотказно. Александр не дает ей договорить.
— Ну как ты можешь! Какие девушки! Если надо, я всю жизнь готов тебя ждать!
Некоторое время, чтобы закрепить преимущество, Люся еще рассуждает о переменчивости мужских привязанностей, о том, как много на свете замечательных девушек, о недостатках своего характера. Александр возмущается, клянется, что никаких девушек вообще не замечает, что если он решил, то на всю жизнь...
Так идут они по московским бульварам и переулкам, скользя по мокрому льду, под звон капели, под болтовню воробьев, под веселый шум радующегося весне города.
...Ростовского хоронили через три дня, солнечным, совсем уже весенним днем. И это теплое веселое солнце, Эти голубые небеса были в странном противоречии с еще по-зимнему в черное и серое одетыми людьми, медленно бредущими за гробом по размокшим, затаившим кое-где снег, узким тропинкам кладбища. Людей было так много, что дальние не смогли даже подойти к могиле. Но потом они все прошли мимо нее. Каждый наклонялся, брал горсть желтой промерзлой земли и, задержавшись на секунду, бросал ее в глубокую яму. Людей было так много, что, когда прошел последний, желтая земля наполовину заполнила могилу.
Пришли офицеры и генералы. В отставке. И еще служившие. Друзья Ростовского, однополчане по партизанскому отряду. Седые, с суровыми лицами, хранившими память о грозных и славных партизанских днях. Они проводили уже многих товарищей в последний, безвозвратный путь. Пришли ученики, среди них совсем юные, вихрастые, без шапок. Они смотрели растерянно и удивленно.
Пришли прославленные тренеры, известные всей стране чемпионы, люди науки, руководители спорта в стране.
Ростовского многие знали и многие любили. У него было мало недругов. Но и они уважали его и тоже пришли.
Было мало речей и много венков. Мало слов и много настоящего горя.
Могилу засыпали. Люди разошлись. Последним с Ростовским прощалось солнце. Оно положило на маленький земляной, заваленный венками холмик свои теплые, светлые руки и держало их так до самых сумерек.
Только тогда ушло...
...Виктор был достаточно умен, чтобы не пытаться ни звонить, ни увидеть Люсю. Сначала, встречая ее, он настораживался, но потом понял, что она никому не сказала и не скажет.
Он здоровался с ней, и, если рядом были люди, Люся отвечала ему: она не хотела привлекать внимания. Если никого не было, она проходила мимо Виктора, словно это был воздух.
А вот Александр с Виктором здороваться перестал. И совсем не потому, что догадывался о чем-либо. Нет. Совсем по другой причине.
Однажды, после дежурства в дружине, он возвращался домой вместе с оперативником — лейтенантом из управления милиции, случайно оказавшимся в штабе. Им было по пути.
Говорили о том, о сем. Заговорили о дружинниках.
— Интересное дело, — рассуждал лейтенант, — вот я заметил, что среди дружинников нет нейтральных, ну равнодушных, что ли, отбыть номер — и домой. То есть есть, конечно, но совсем мало. А вот подавляющее большинство — отчаянные ребята и девчата. И ведь что интересно. Иной, хоть и принимают в дружину самых передовых, сознательных, все же нет-нет, а сачкует на работе. Или чего-нибудь натворит. А какой робкий, нерешительный, трусоватый — в кабинет к начальнику робеет зайти. Но на дежурстве, смотришь, совсем другой человек. Никакого хулигана не забоится. Девчонка-пигалица, от горшка два вершка, а иной раз такого бандюгу хватает — любо-дорого смотреть.
Лейтенант помолчал, потом заговорил снова:
— Но есть, конечно, и трусы. Рассуждающие. Это те, кто думает сначала о себе, потом — о других. Потому что вообще-то, — он повернулся к Александру, ища у него подтверждения своим мыслям, — дружинник, милиционер, пожарный — они всегда должны думать о других, а потом — о себе. — После паузы лейтенант добавил: — Хотя, конечно, всем бы надо думать сперва о других. Да... Ну, а вот есть кто о себе — в первую очередь. А не поранят ли, не покалечат, ну его к чертям, хулигана, меня бы не царапнул (лейтенант не заметил, как Александр покраснел). Вот если нас десять или, скажем, хулиганишка этакий невзрачный попадется — тогда другое дело. Такие очень пьяных любят. Пьяный иной раз здоровенный, а слабей ребенка малого, потому нализался уж по самое горлышко. Такого схватить да привести — одно удовольствие: вон, мол, какого орангутанга привел. А орангутанг-то слабей мартышки. Или еще если хулиган сам, как говорится, в руки дается. Вот я вам случай поведаю. Мне у нас в управлении один рассказывал. Под Новый год двое, известные друзья, один только из заключения вышел, на девушек напали. Возле Смоленской дело было (Александр насторожился). Так и так, мол, скидывайте барахло, часы там, сережки — ну какое у двух девчонок добро?
Завели в подворотню. И тут в эту подворотню — дружинники. Бывает так, повезет людям. Вот девчонкам этим повезло. Один из корешей проходными дворами смотался, а другому, как раз тому рецидивисту, податься некуда — так получилось. Он — обратно в подворотню, ножом размахивает. Дружинники — там двое девчат и один парень были — тыр-пыр, а парень уже на улице. И как раз тут еще трое дружинников подоспели. Двое, правда, еще далековато, а третий — рядом. И не просто дружинник, а мастер спорта — боксер или борец там, не знаю. В общем, он хулигана этого скрутил, нож отнял. Похвалили его, часами наградили. А потом выяснилось...
— Что выяснилось? — торопливо спросил Александр.
Лейтенант с удивлением посмотрел на своего спутника, не понимая волнения, прозвучавшего в вопросе.
— А выяснилось, что дружинник-то этот, как увидел того бандюгу с ножом (бандюга, надо сказать, подходящий, крепкий парень), так бежать...
— Как бежать? — задыхаясь, переспросил Александр.
Лейтенант удивился еще больше, но продолжал свой рассказ:
— ...Так, бежать. И тут этот парень грохается во всю длину на тротуар. Там, оказывается, ледок был, припорошенный снегом, — ну, он и поскользнулся. Куда рука, куда нога, нож отлетел... Вот тут-то этот дружинник сразу сообразил, что к чему, парню — на спину, руку скрутил — и привет. Никто ничего не заметил. Другие сбежались, поздравляют. Это все потом тот ворюга рассказал. «Я говорит, — хотел было ему сказать, что, не поскользнись я, никогда б он меня не поймал, а он мне так руку заломил, что аж в глазах потемнело. Скажешь слово, пригрозил, — совсем руку поломаю». Вот так.
