Юлия Друнина - Проза (1966–1979)
Сколько трагических, обжигающих душу сцен! Вот отец, идущий за носилками, на которых лежат две его девочки — Маргерита, восьми лет, и Розина, прожившая на свете всего несколько дней…
А вот человек над руинами своего дома, который стал могилой его старика отца…
Самое ужасное, что, может быть, кто-нибудь из заживо погребенных еще надеется на помощь.
Ведь выжила же 104-летняя старуха, которую нашли только через 30 часов!
А двухлетний Франко — он провел под руинами целых два дня. Кроме матери, вся его семья — отец, два брата, дедушка с бабушкой — были убиты на месте. Истекая кровью, с переломанными ногами, мать своим телом согревала ребенка. Когда спасатели добрались до них, они увидели женщину, в которой еле-еле теплилась жизнь, и малыша с открытыми глазенками и соской во рту.
И те, у кого в руинах остались близкие, еще надеются, хотя со времени катастрофы прошло уже четверо суток… И потому, в частности, не хотят уйти подальше от этой страшной земли, которая каждую минуту может взбунтоваться снова. Сегодня ночь прошла без толчков, но кто знает, кто знает, что будет завтра?
И те, у кого, к счастью, все в семье уцелели, но под развалинами остались какая-нибудь кровать или комод — единственное состояние, — тоже не хотят уходить. Да и куда им идти — без гроша за душой, с оравой малых ребят и с беспомощными стариками?..
На грузовике установлена миниатюрная игрушечная церковь. Вздымает замерзшие руки священник. Вокруг люди на коленях. «Ну что же — благодарите бога за все, что он для вас сделал!» — с горечью говорит Лаура.
Мои спутники вышли из машины, разговаривают с беженцами, фотографируют их. А мне мучительно стыдно. Никто ни о чем меня не спрашивает и не просит — у этих людей удивительное чувство достоинства. Но поглядывают эти все потерявшие люди вопросительно — зачем я здесь, не на туристской же прогулке?
Возвращаются Лаура и Франко. Профессор обязательно хочет мне показать Триниту Диделию — церковь то ли десятого, то ли двенадцатого века. Честно говоря, мне совсем не до памятников искусств, но не хочу быть невежливой.
Долго ищем эту самую Триниту Диделию. Вот она, неподалеку от Кастельветрано. Цела, только дала чуть заметную трещину.
Возле церкви — небольшой лагерь беженцев из Кастельветрано. Слушаю профессора, а сама все кошусь на самодельные палатки. К нам подходит старая крестьянка в длинном черном платке и две молоденькие девушки в одеялах. «Руссо?» — спрашивает женщина. — «Си».
Господи, как осветились их лица, как старались они что-нибудь сделать для меня! Девушки наперебой сообщали всякие подробности о церкви, потом повели внутрь. У входа я остановилась и, естественно, пропустила вперед старую крестьянку: «Пожалуйста, синьора!» С каким врожденным достоинством она поблагодарила меня!
Девушки приплясывали от холода. Я с ужасом смотрела на их голые ноги, на посиневшие руки, придерживающие легкие одеяла, накинутые вместо пальто. Протягиваю одной из девушек свои перчатки. «Нет, нет, не надо!» — покраснев, решительно затрясла она головой. Но другие, увидев, что я тоже чуть не до слез смущена и огорчена, стали ее уговаривать: «Бери, бери, не обижай, человека!» Девушка поблагодарила, убежала куда-то, а через минуту появилась с тремя мандаринами — она не хотела быть в долгу.
Когда я вышла из церкви, меня уже сопровождала целая толпа. Подошли к палатке, где молодая женщина держала на руках грудного младенца. «Мария, это русская, покажи ей твоего Пепе». Женщина испуганным движением вырвала соску изо рта малыша — мол, это неприлично… Потом меня попросила подойти к больной девочке, которой очень плохо и которая очень хочет посмотреть на русскую. У девочки болело горло, она была в жару, а ночь обещала быть такой холодной… Я попыталась сказать ребенку что-то шутливое. К счастью, в одном кармане у меня была деревянная хохломская ложка, а в другом тюбик советского плавленого сыра.
— Нет, мы не жалуемся, наоборот, мы благодарим бога. Ведь он совершил чудо: в Кастельветрано не погибло ни одного человека, — сказал мне молодой человек, оказавшийся учеником Франко Грасса, искусствоведом.
— Скажите, синьора, — застенчиво обратился ко мне пожилой крестьянин, — к какой партии вы принадлежите — к христианско-демократической, к коммунистической или еще какой-либо?
Все затихли, ожидая ответа. Я тоже молчала, потом негромко сказала: «Я — член Коммунистической партии».
Люди зашумели, заулыбались. А я солгала им, впервые в жизни став самозванцем: ведь я — беспартийная.
Но тут в этот момент я не могла поступить иначе…
— Мы все здесь компаньи! — сказала мне на прощание старая крестьянка, и я не поняла, что она хотела этим сказать: то ли просто, что они дружно живут, то ли, что все они коммунисты. Но, прощаясь со мной, эта женщина подняла кверху сжатый кулак. Я ответила тем же: «Рот Фронт!» И все они — даже дети — повторили этот жест — знак международной солидарности. А за их спинами темнела старинная церковь Тринита Диделия…
Мы возвращались в Палермо. Уже стемнело. И снова мы проносились сквозь мертвые городки, а вдоль дороги дымились костры, и беженцы смотрели нам вслед. А навстречу все шли и шли, все ехали и ехали солдаты и карабинеры. И нельзя было не вспомнить войну, не вспомнить фронтовые дороги Великой Отечественной…
И отрываться от этой земли было словно отрываться от собственной юности…
Но я не принадлежала себе, я была корреспондентом. В Сицилии я уже сделала свое дело, теперь меня ждала Северная Италия.
К тому же, ночь и день прошли совершенно спокойно — верилось, хотелось верить, что самое страшное уже позади… Когда объявили посадку на последний — мой — самолет, началась гроза. Гремел гром, сверкала молния, а я бежала под проливным дождем к трапу «Каравеллы» и думала о тех, кто проводит эту ночь в горах, под открытым небом…
А утром в Риме я услышала по радио, что вчера ночью в зоне землетрясения снова были толчки…
Нет, мне абсолютно не до венецианских гондол и флорентийских дворцов! Бог с ними! В редакции поймут. «Делай, как должно, и пусть будет как будет», — эти слова, прочитанные в дневнике Льва Толстого, я повторяю, как заклинание, во всех трудных случаях жизни. Мое сердце в горах Сицилии, — следовательно, и сама я должна быть там. Я возвращаюсь в Палермо.
«Я возвращаюсь в Палермо…» — это звенит во мне, как песня. На душе сразу становится легко и ясно.
День уходит на разные организационные дела, на звонок в Палермо и на поиски теплых сапог — трудная задача в Риме! — мне так хочется их подарить кому-нибудь в Кастельветрано. А кому — пусть решают сами. Народ там дружный и справедливый.
Рано утром 20 января я снова вылетаю в Сицилию. Палермо обрушивает на меня тонны воды. По аэродрому можно плавать в лодках.
Снова проделываю в знакомом автобусе знакомый путь до знакомого здания «Алиталии». Море сегодня серое и бурное.
Возле «Алиталии» с радостью вижу знакомую фигурку Лауры Колоянни, ожидающей меня. Лаура ни о чем не расспрашивает, — все ясно. На секунду заезжаем в общество «Сицилия — СССР», где женщины упаковывают мешки с теплыми вещами для пострадавших. Среди них — русская, москвичка, Валя, которая вышла замуж за сицилийского рабочего, и вот уже два года как живет в Палермо. Ей хочется поболтать со мной, мне — тоже, да нет времени. Нас ждет грузовик с досками, из которых будет построен дом для детей в коммуне Санта-Нинфа. От самого городка осталось только одно название…
Сегодня за рулем — Лаура. Рядом с ней — ее родственник, пожилой усатый человек с удивительно добрым лицом и молодыми глазами. Этот добряк — живая легенда Италии: грозный коменданте Николо Барбато (Бородач): такой была партизанская кличка командира знаменитой Гарибальдийской дивизии Помпео Колоянни, дивизии, слава о которой гремела в Италии в годы второй мировой войны. А после войны Помпео Колоянни был вице-президентом военного министерства в Риме, потом первым секретарем палермской организации Коммунистической партии. Затем вице-президентом общества дружбы «Сицилия — СССР». Сейчас он депутат Сицилийского парламента.
Рядом со мной сидит его жена — Лина Колоянни, женщина, внешне напоминающая наших коммунисток 20-х годов. Работает в УДИ — Союзе итальянских женщин и, конечно, член компартии.
Сейчас УДИ делает все, что может. И из разных секций этой организации, охватывающей всю страну, приходят просьбы женщин прислать им детей из пострадавших районов. Но надо сказать, что пока мало кто из родителей дает на это согласие. «Пусть наши дети умирают вместе с нами», — с горечью цитирует их слова Лина Колоянни.
Один сын Помпео и Лины сейчас в Монтеваго, среди добровольцев спасателей, другой ездит с грузовиком по лагерям беженцев…
Разговариваю, а сама смотрю вокруг и не могу наглядеться, и снова острое чувство любви к этой прекрасной и несчастной стране захлестывает меня. Как я буду расставаться с тобой, Сицилия?..
