Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести
Как‑то я пришел на озеро искупаться, день был жаркий. Хотел я уже было влезть в воду, вдруг вижу, верзила Абулгасан делает мне знаки, подожди, мол.
Хоть Абулгасан и был из нашего авала, мы его своим пе считали, потому что все его братья жили з верхнем авале, и он часто пропадал там. Но и с нами, нижнеавальскими ребятами, он враждовать боялся, как‑никак жил‑то ведь он у нас, и выступи он во время драки на стороне братьев, мы бы уж ему не простили. Вот он и держался обычно в стороне, когда мы дрались С верхним авалом, за это его и прозвали «Абулгасан–середняк», — там Абулгасан и тут Абулгасан.
Так вот этот самый Абулгасан делает мне знаки. Ну, я подошел.
— Чего тебе?
— Хочешь Хамзе отомстить? — говорит он.
У меня аж глаза загорелись. Хамза был моим заядлым врагом из верхнего авала.
— Хочу, — говорю я.
— На вот, это его штаны. Брось в речку, пусть достанет, — шмыгнув прыщеватым носом, сказал Абдулгасан.
Я обрадовался. Наконец‑то отомщу Хамзе, я обиду не забыл. Недавно бабушка послала меня в верхний авал за нюхательным табаком. Хамза подкараулил меня из‑за своего забора и науськал на меня свою собаку, когда я проходил мимо. Та набросилась и разорвала мне сверху донизу мои единственные штаны, пришлось мне домой бежать чуть не нагишом. А проклятый Хамза хохотал мне вслед. Вот, думаю, сейчас я ему отомщу. Схватил штаны у Абулгасана и бросил в речку.
— Эй, Али, — слышу вдруг голос Хамзы, — посмотри‑ка, Султан твои штаны в речку бросил. Лови скорей.
Я так рот и разинул. Бросился бежать, а мой двоюродный брат Али за мной.
— Ах ты, собака, — слышу голос Али, — я тебя защищаю всегда, а ты… — Я бегу что есть силы, знаю, какие тяжелые кулаки у моего двоюродного брата, недаром его так боятся ребята из верхнего авала. Я слышу стук босых ног Али и готов разреветься. Вот–вот он настигнет меня.
И т–ут вдруг откуда ни возьмись Хажа. Гонит корову в стадо. Остановилась и громко так крикнула: «Ох, ребята! Посмотрите‑ка туда». Я остановился, остановился и Али. А Хажа стоит между нами и так удивленно смотрит вверх в сторону верхнего авала, что и мы невольно глаза таращим.
— Чего там? — не выдержал наконец Али. А сам, как кот на мышь, смотрит на меня. Вот–вот бросится. — Уходи с дороги!
— Там, — заикаясь, говорит Хажа, — там Раиса Семеновна в окно смотрит, а ты в одних трусах. Не стыдно?
Я знал, что Али очень нравится наша молодая учительница Раиса Семеновна, но, оказывается, и Хаже это известно. Али растерялся, оглядел себя, словно только сейчас увидел, что стоит в одних трусах. Потом посмотрел на окно Раисы Семеновны и, прячась за деревьями, побежал к реке. «Я тебе покажу, погоди только», — оглянувшись, погрозил он мне кулаком.
Ох, как я обрадовался. Теперь‑то я знал, ничего мне не будет от Али: пойду к нему вечером и все объясню. Расскажу, как этот верзила Абулгасан меня надул, он на нашего Али зуб имеет, это я точно знаю. Смотрю в прищуренные, с хитринкой глаза Хажи, спрашиваю с удивлением:
— Это ты нарочно?
— Конечно, — говорит. — Иначе он побил бы тебя. А в Раису он влюблен, я же знаю. Вот и стесняется ее.
И откуда только Хажа знает про Али? Я‑то думал, что только нам с Халичей известно о его любви к молоденькой учительнице. Он ей даже стихи пишет. Мечтает быть летчиком, как Байдуков', и прилететь к нам в аул на самолете. «Прилечу, — говорит, — и женюсь на Раисе Семеновне». Он дрова ей ходит рубить, и крышу от снега очищать, и в магазин за керосином с ее бидончиком бегает. Год назад она временно жила у них в доме и всегда шутила, что он — ее жених. Вот Али и влюбился на самом деле. Нам с Халичей он все уши о ней прожужжал: и какая она красивая, и какая веселая, какие песни знает. Он носил ей цветы с гор, и они всегда стояли у нее на столе. Рассказывал он нам о своей любви под большим секретом и каждый раз предупреждал никому об этом не говорить, пока он не прилетит в аул на самолете. И мы — кровь из носа — клялись никому об этом ни звука. А вот Хажа, оказывается, все знает.
С того дня я подружился с Хажей, оказывается, она не такая уж тихоня, как я раньше думал. Я теперь часто подбегал к ней на перемене, предлагая побегать вместе, но она только отмахивалась. Сидит, бывало, в углу школьной веранды, наблюдает, как ласточки гнезда вьют или в школьном саду копается. В салочки ни за что не уговоришь ее играть. Как‑то я подбежал к ней.
— Салочка, салочка, — кричу. Мы играли в это время.
— Не хочется мне. — Хажа как‑то виновато взглянула на меня. — Посмотри‑ка, маленькие, а такой большой кусок тащат, — кивнула она на муравьев. — Смотри‑ка, смотри, что делают! — На пути муравьев был «овраг» шириной сантиметра в четыре. Но они, несколько муравьев, сцепившись друг с другом, сделали мостик, и другие по нему начали быстро переходить. Хажа бросила муравьям хлебные крошки. Я неосторожно наступил на одного из них. — Ой, что же ты, разве не видишь? — Хажа с упреком посмотрела па меня.
— А зачем они нужны? — шмыгнув носом, спросил я.
— Дедушка Абдурахман говорил мне, что все живые существа нужны.
— Вот тоже, сказала. Тогда и волки нужны.
— Дедушка Абдурахман говорит, что без волков овцы бы стали болеть. Сам знаешь, волки чаще всего задирают отстающих от стада, больных барашков.
В сторожке дедушки Абдурахмана Хажа чувствовала себя как дома. Возилась с ягнятами, курами. Мне это не очень‑то нравилась, я к зверям был равнодушен, а из птиц меня интересовал только беркут, я потом расскажу почему, а деревья меня занимали только те, на которых росло что‑нибудь съестпое. Больше всего я любил ходить за крыжовником, собирая по дороге яйца горных фазанов. Я искал фазаньи гнезда между кустов крыжовника и радовался, когда находил в них сразу несколько пестрых яичек. Еще я любил слушать рассказы деда Абдурахмана о боях диких зверей и о его приключениях в лесу. Отдохнув, дед Абдурахман любил рассказывать о встречах с медведем, волками. «Э, милые, много повидал ваш дед на своем долгом веку. Без малого шестьдесят лет в лесу, мальчонкой еще лесничить стал. Сколько тут браконьеров переловил. Любили некоторые туров пострелять, да лес почем зря рубить. Их к порядку призывал».
Слушая деда Абдурахмана, я тоже мечтал поймать браконьера и привести его в сельсовет. «Вот, мол, на что способен Султан». Однако зверей я боялся. Недаром же дед Абдурахман говорил, нто в наших лесах водятся и медведи, и рыси, а однажды он даже повстречался со львом. Да, да, с настоящим львом. Правда, лев тот был очень старый, ослепший, лежал себе, притаившись за кустами, и ждал, что ему Аллах поесть пошлет. Дед Абдурахман наблюдал за ним, спрятавшись за скалу. Мимо бежала отбившаяся от стада коза. Дед крикнул, чтобы спугнуть ее — беги, мол, а она, глупая, бросилась прямо туда, где лежал лев. Ну, он, не будь дурак, прыгнул и схватил козу. Дед Абдурахман часто ходил в то место посмотреть на льва. Лев так и лежал там за кустами, тихо, словно дремал. А потом вскоре умер. Дед снял с него шкуру, она и теперь лежит у его кровати. Других львов дед не встречал и говорил, что это, наверно, был последний лев в наших лесах…
Хажа держала в руке палочку и учила туренка прыгать через нее. Прыгнет — получит чурек.
Когда мы привели раненого туренка в сторожку, он сначала ничего не хотел есть, не брал и чурена.
— Совсем плох, бедняжка, вряд ли выживет, — говорил тогда даже дед Абдурахман.
— Обязательно выживет, — чуть не плача, отвечала Хажа. — Я его выхожу, дедушка.
У Абдурахмана были всякие лечебные настойки. В аптеке он никогда ничего не покупал, а лечился своими средствами. «Еще дед мой травы знал, от всех болезней есть в природе средства, да только не всякий знает, где его взять», — говорил Абдурахман. Когда у него болел живот или ломило поясницу, он лечился березовыми почками. Собирал их весной, когда они смолистые и ароматные, сушил, а потом настаивал на водке. Этот настой втирал в суставы и пил, если болел живот. Вот этим самым настоем и начала лечить Хажа своего туренка. Натирала рану на ноге и аккуратно обвязывала ее тряпкой. Потом, сидя перед туренком на корточках, просила: «Ну, миленький, поешь чурека, поешь и поправишься». И действительно:! не прошло и недели — туренок стал щипать траву, пить овечье молоко, за которым Хажа ходила в горы к чабанам.
Вскоре туренок уже с удовольствием ел чурек и пил студеную воду из источника. А на вторую неделю уже стал, прихрамывая, ходить возле дома. Первое время Хажа привязывала его к крыльцу веранды, боясь, что он убежит или полезет в будку. Галбац и тот прибьет его. Старый пес дедушки Абдурахмана Галбац, что по–аварски значит лев, не любил, когда его беспокоили. Туренок лишь издали поглядывал на Галбаца. Тот сначала лаял на него для порядка, как на чужака, но потом привык к туренку и перестал обращать на него внимание. Тогда Хажа стала пускать туренка свободно гулять по двору. Туренок скачет возле будки Галбаца, а тот, положив голову на лапы, смотрит, как резвится туренок. Галбац буркнет иногда что‑то про себя, отчего туренок испуганно прыгнет в сторону, а потом снова уляжется поудобнее и дремлет. Постепенно Галбац по–стариковски привязался к туренку, стал ласкаться к нему. Пойдет Ханш с туренком за водой к источнику и Галбац за ними, словно бы оберегает их. А если, случалось, он задремлет, и Хажа с туренком одни уйдут за водой, Галбац, проснувшись, вскочит и беспокойно бегает по двору, ищет туренка, обнюхивает все углы и, забыв об еде, пойдет по следу навстречу им. А встретив Хажу и своего любимца, сначала делает обиженный вид, не отвечает на ласки Хажи и заигрыванья туренка, но вскоре забывает об обиде и, полаяв для порядка, поругавшись, снова приходит в хорошее настроение.
