Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
По городу он бродил, пока не пошел снег. Он сначала не понял, вернее, не поверил, что это падает снег, и нагнулся — низко, к самой земле, — чтобы разглядеть маленькие белые пятнышки, нагнулся и тогда забыл о причине, лишившей его сна.
Комната у него была светлая и просторная, с высоким потолком. За окном лежала разбитая и разъезженная грузовиками, грохочущая улица, но от нее дом отделяли часто обрезаемые, густые тополя, и он свыкся с грохотом и был бы доволен своим жильем, если бы не соседи. За стеной, в большой угловой комнате с трем ж окнами, квартировала пожилая пара с двумя взрослыми дочерьми и внуками. Три года назад сестры, как по уговору, в один день справили шумную свадьбу и перебрались жить со своими чемоданами к мужьям, а два года спустя вернулись: сперва одна — зареванная и с младенцем, а затем и другая — без слез, но с синяком под глазом и тоже с младенцем.
Жить и работать можно было еще. Канючили, правда, на разные голоса ребятишки, к нему частенько заглядывали то родители, то сестры — жаловались друг на дружку, плакались; утешал он их, уговаривал и мирил — долго не мог после сам успокоиться, успокаивался все же и работал; но когда стали навещать сестер брошенные ими мужья — низкорослые, хрипло-горластые, вечно хмельные мужики, — житья не стало.
За стеной то пили мировую, вопили песни и топали, то вспоминали прошлые обиды, начинали сводить счеты — поднимался гвалт, что-то хряскало, звенело, билось. Левенцев сдерживался, убеждал себя, что жизнь соседей его не касается, продолжал ходить с кистями и палитрой в руках вокруг холста, но кончалось всегда тем, что к нему врывалась одна из сестер, расхристанная, злая, кричала:
— Ты-то что глядишь?! Вмешался бы! Разнял! Поубивают они друг дружку, как пить дать — поубивают!
Он клал покорно палитру, заворачивал в тряпицу кисти, чтобы не засохли, и шел унимать скандал. Работать в такие дни он не мог.
В этот раз он ушел из дому ночью, и ему повезло: он увидел первый снег, увидел, как он начинался, и как весь, какому предстояло выпасть, высыпался и лег ровным слоем на землю, дома и деревья. Левенцев успокоился и уже собирался возвращаться к себе, но никак не мог повернуть назад, все шел и шел по белому и тихому городу, пока не встретил Семена Артемьевича.
Ночью перечисляя фамилии, он так и не добрался до Семена Артемьевича, а тут, увидев того и узнав, прежде всего вспомнил его школьное прозвище, и непонятное это, неведомо откуда взятое и забытое, затерянное за годами слово Меликасет отозвалось неожиданно в памяти давней обидой — вспомнились мальчишеские те, горючие слезы, какие глотал он когда-то над речкой и какие надолго замутили тогда ему свет. Вспомнилось и веселое, розовощекое, с пухлыми ушами лицо Меликасета, какое было у того, когда рубил он, сек на мелкие кусочки его рыбу… Припомнилось, что с таким же лицом шпынял Меликасет обычно в бока каменными своими кулачками однокашников.
Лицо у Семена Артемьевича и теперь было чистое и будто бы такое же, как в детстве, розовощекое, налитое здоровьем, все так же торчали в стороны мясистые пухлые уши. Уже сидя у него в машине, Левенцев подумал, что жизнь с годами изменяет в человеке многое, но не все.
Семен Артемьевич благодушествовал, а Левенцеву виделся он прежним — нагло-самоуверенным — и ощущая, как возвращается к нему вызванная ночным скандалом и бессонницей злость, и зная наперед, предугадывая, как давнее, долго не проходившее жадное желание с лихвой расквитаться с Меликасетом теперь найдет выход, выльется, выплеснется наружу, с радостью отдался этому чувству и в ответ на приветливые слова Семена Артемьевича вел себя вызывающе, дерзил и выскочил из «Волги», хлопнув дверцей. Когда машина укатила, пыхая беззвучно голубым дымком, и он представил себе, как сидит в ней Семен Артемьевич, высоко задрав голову и чуть повернув в сторону подбородок, к нему еще раз вернулось ненадолго сильное, как вожделенная страсть, желание мстить Меликасету, но тут он опять увидел обновленный город — припорошенный снегом, будто подернутый мягкой грустью, и так же, как вспомнил, так и забыл Семена Артемьевича — сразу, неожиданно и прочно, будто никогда тот не входил в его жизнь, — забыл, потому что вернулась к нему потребность работать — та потребность, какая осмысливала его жизнь и всегда возвращала ему силы.
Левенцев еще не добрался до дома, а Семен Артемьевич сидел уже на оперативке. Здесь строили торговый центр, именно здесь предстояло освоить до конца года семьдесят тысяч. Собрались подрядчики и субподрядчики. Чтобы в полной мере спрашивать с них за все, важно было выслушать их требования и принять меры к удовлетворению.
Семен Артемьевич четко и последовательно ставил вопросы (где, когда, сколько?); уточнял и еще раз уточнял потребности и возможности строителей; фиксировал ответы и тут же, для себя, отмечал, что в этих ответах главное, а что второстепенное: автокраны к транспорт для погрузки, перевозки и разгрузки блоков — главное, а прожектора на монтажной площадке — второстепенное, кондуктора — главное (срочно потребовать от ДСК сварить), а изменение облицовочных фасадных панелей — второстепенное (панели можно монтировать и после… Придется, правда, вручную таскать по этажам бетон, но эти работы перейдут на следующий год).
Для Семена Артемьевича оперативка была столь привычным делом, что он не все слушал, о чем здесь говорили. Казалось, он весь внимание и сосредоточенность, он весь в том, о чем спорят подрядчик с субподрядчиком, а его мысли в это время уходили совсем в другую сторону. Он думал о том, что, если у него останется время, он, отпустив всех, побеседует с монтажниками и бугром — от них можно услышать дельные предложения. Бугор здесь опытный, Семен Артемьевич только вернулся в город после института, а Лобанов уже бригадирствовал — все знает. Хотя наперед можно предположить, чего потребует: платите аккордно — бутсделано. Но аккордная плата не укладывается в фонд зарплаты…
Семен Артемьевич размышлял о деле, но порой ему почему-то за голосами, которые звучали в вагончике, слышался резковато-въедливый голос Левенцева, а из-за лиц, окружавших Семена Артемьевича, выглядывал попеременно то конопатый подросток в кроличьей шапке, то щуплый человек с рыжей бородой, и Семен Артемьевич несколько раз спрашивал у себя одно и то же: «Зачем Левенцев отрастил эту бороду? Козел и козел…»
Сам он никогда не менял выработанных еще в молодости привычек — носил темный костюм и белую сорочку с галстуком, коротко подстригался и тщательно выбривал лицо —
