Михаил Колесников - Изотопы для Алтунина
На огромные — от потолка до пола — окна экспериментального цеха тяжело наваливался ночной мрак. И Алтунин сидел здесь, как в аквариуме, — весь на виду у звезд, у далеких-далеких галактик. Он делал свое кропотливое, упорное дело, возможно, не такое уж огромное в галактических масштабах: просто-напросто торопился освободить себе подобных от тяжелого физического напряжения, только-то и всего...
О чем ты думаешь, Алтунин, в этот поздний час? О любви? О Кире? О том, как трудно иногда бывает людям понять друг друга?.. И в то же время тебя не покидает ощущение, что оно все-таки есть, это понимание, приходящее порой особым образом — не через слова, даже не через поступки. Иной человек может такое вытворять, что уму непостижимо, а ты все равно понимаешь его правильно, и где-то внутри тебя живет убеждение, что другие рано или поздно тоже все поймут. Истина непобедима и всегда влечет к себе человека. Он хочет найти дорогу к истине.
Ты думаешь о Скатерщикове. Разве все то, что происходит сейчас с ним и вокруг него, составляет его сущность? Если бы он в самом деле был прирожденным изобретателем, неужели не оценил бы проект Карзанова по достоинству? Такого не может быть — мы всегда вольно или невольно преклоняемся перед мыслью более сильной, чем наша. Сущность Скатерщикова в другом — он замечательный кузнец. Есть электросигнализатор, нет его, все равно Скатерщиков— мастер своего дела, мастерства у него не отнять. А вот сутяжничество, затеянное им после неудачного эксперимента, только снижает моральный авторитет этого человека.
Это же надо, в министерство жалобу накатал! Не таким ты знал Петра, Алтунин, когда служил с ним в одной роте. «Преодолей сам» — было тогда вашим общим девизом. Да и на заводе ты учился сам и учил его никогда не хныкать, укреплять в себе рабочую гордость, да вроде не в коня корм... К сожалению, загадок тут нет: зазнался! Вообразил, что можно противопоставить себя всем: «Кто вы такие, чтобы судить о моем изобретении?»
Не выдержал Сергей, спросил у Скатерщикова:
— Зачем слезницу-то свою послал в Москву? Совсем ты одурел, Петр. Не на Шугаева ведь жалуешься, а на завод весь — понимать надо.
— Ну, а как я должен был поступить по-твоему? — взъерошился Скатерщиков. — Мне запретили продолжать исследовательскую работу. Я просил добром снять этот запрет. А когда исчерпал добро, стал требовать поддержки сверху. Чего в том худого? Побеспокоил товарищей из министерства? Ну и что? Предположим, у Карзанова все пойдет так же, как у меня, разве он не обратится в министерство?
— Нет. Зачем же сразу в министерство? У Карзанова иной подход к делу. Ему однажды при мне советовали: подай, мол, жалобу на Мокроусова. А он в ответ: «Спасибо, мы перешли на самообслуживание». И еще он любит говорить: «Слава требует строгого режима и диеты». Это тебе тоже полезно усвоить.
— Считай, что у меня склонность к жалобам от холерического характера, а не от испорченности славой.
У Алтунина было такое ощущение, что за несколько последних месяцев сам он поднялся и над всем мелочным, и над всем ничтожным, что разъедает душу, как кислота металл, стал более уравновешенным, спокойным. Так чувствуешь себя, когда одержишь крупную победу. Но какие победы одержал ты, Алтунин? Кира отвернулась от тебя. Скатерщиков порвал с тобой дружбу. Самарин снова водворил тебя на молот. Ну, хорошо, ты ни разу не покривил душой. Но разве это победа? Ты и раньше не вихлялся из стороны в сторону. Что, собственно, произошло?.. Не можешь дать ответа?.. Не можешь. И все-таки есть оно, ощущение, будто стал зрелее, окреп.
В ночные часы все чаще раздумываешь об отце. Как он жил, как погиб на войне. Вспомнил ли о тебе в последнюю свою минуту? Мог ли он тогда представить тебя таким, какой ты есть, каким видят тебя ежедневно другие у твоего молота — в брезентовом фартуке, прожженном окалиной, со сбитыми, черными от въевшегося металла толстыми пальцами, в каске; угловато очерченное, темное, будто обуглившееся лицо, из ушей торчит вата, глаза прикрыты фиолетовыми защитными очками.
Говорят, ты очень похож на своего отца. И внешностью и характером. В характере у вас то ли упорство, то ли упрямство, то ли неукротимость, почти исступленность, от нее иногда становится не по себе даже товарищам по бригаде... Думал ли твой отец, что ты, как и он, выберешь себе профессию кузнеца? Почему ты вообразил, будто отец хотел, чтобы его дело было продолжено вот таким образом? А может, ничего ты и не воображал, а попросту отдался обстоятельствам жизни?.. Что приковало тебя к молоту, к металлу, ко всем этим грубым вещам?.. Официально это называется особо тяжелыми условиями труда...
Ты совсем не помнишь своего отца, но он живет в тебе, и каждый день, каждую минуту хочет, кажется, проявить себя через тебя. Всегда ли правильно понимаешь ты его?
Он приходит к тебе во сне, всегда ласковый, добрый, прощающий все и понимающий все. Не осуждает, не упрекает, не подсказывает, как нужно жить. И просыпаешься ты с мокрыми глазами, не подозревая, что беззвучно плакал, согретый отцовской лаской, которой не знал наяву. Во сне мы часто переживаем то, что не исполнилось с самого начала, возвращаемся к своему истоку, даже если давно уже возмужали и словно покрылись, как слиток, окалиной.
Наяву же, Алтунин, тебе почему-то до сих пор представляется, что жизнь не имеет конца, что самое главное впереди... Жизнь прекрасна сама по себе, как тайга или река. Ты не делишь жизнь на этапы, на ступени, тратишь себя на любое дело без остатка и искренне удивляешься тем, кто проявляет повышенную заботу о своем здоровье, о своем жилище, одежде. Ты способен легкомысленно отказаться от самого блестящего будущего ради наполненного кипением, маленькими успехами настоящего, если это нужно для других, для завода, для твоих товарищей... Почему это так? Хорошо это или плохо?..
Ушедший в себя, глубоко сосредоточенный, Сергей не заметил, как кто-то еще появился в экспериментальном цехе и остановился возле радиоизотопной аппаратуры. Это была Кира. Она молча наблюдала за Алтуниным. Он был худ, бледен, изможден, сквозь белый халат выпирали лопатки. Может быть, она так и ушла бы, не осмелившись оторвать его от наблюдений, но он, по-видимому, что-то почувствовал и резко обернулся.
— Ты?!
— Я. Испугался?
— Не то слово, у меня сердце ушло сквозь пятки в пол. Видишь, руки дрожат.
Он вытянул руки, они в самом деле дрожали. Но Кира была спокойна. Как будто ничего не произошло.
— Ты мог бы просветить меня насчет всего этого? — Она указала на аппаратуру.
— Да хоть сейчас!
— Но я, наверное, помешала?
— Нисколечко. Даже наоборот.
— Ну, тогда объясняй!
В ее голосе не было ни смущения, ни вызова — спокойная обычность.
Сергей не знал, почему она пришла сюда. И не спрашивал. Не все ли равно, почему. Только бы подольше оставалась здесь... У него мигом исчезла усталость. Он был взбудоражен. Говорил сбивчиво, сам удивляясь своему косноязычию, и презирал себя за него.
— Что это за кольцо у тебя на пальце? — неожиданно спросила Кира.
— А бета-кольцо... Обручился с научно-техническим прогрессом.
— Сделай и мне такое. Я тоже хочу... — она запнулась, — иметь такое.
— Будет сделано. А теперь слушай дальше...
— Ладно, — сказала она, — завтра доскажешь. Побежим на последний автобус, а то опоздаем.
Он мельком взглянул на часы и обомлел: ровно двенадцать! А Кира появилась часов в восемь.
Когда подошли к подъезду ее дома, она сказала:
— Я хочу присоединиться к вашей исследовательской группе. Но для этого нужно кое-что знать. Ты мне поможешь?
— А разве ты в этом сомневалась? — горячо откликнулся Алтунин и тут же спохватился: —- А как с Москвой? Почему ты не поехала? Вызов-то получила?
— Я очень хорошо подготовилась к экзаменам и в последний момент испугалась: вдруг на этот раз все сдам и пройду по конкурсу?
Дальше полагались бы как будто уточнения:
« — Испугалась?»
« — Да, испугалась».
« — Так ты же рвалась в Институт стали?»
« —А тебе не кажется, Алтунин, что ты наподобие своего дружка Скатерщикова так ничего и не понял в жизни? Шесть лет — большой срок...»
« — Какие шесть лет?»
« — Те самые...»
Такого диалога не было. Уточнения не потребовались. Сергей и так все понял.
— Ты бы сдавала в наш институт, на факультет черных металлов и сплавов, — посоветовал он срывающимся от счастья голосом.
Она улыбнулась в темноте:
— Да я уже почти все сдала... на вечерний. Будем вместе, родной ты мой...
После этого для Сергея все исчезло. Все, кроме ее рук, ее губ и широко распахнутых глаз.
19Из министерства приехала комиссия — три инженера. Разумеется, не ради электросигнализатора Скатерщикова. Были дела и поважнее: проанализировать состояние рационализаторской работы в целом, проверить, как осуществляется автоматизация и механизация трудоемких процессов, посоветовать кое-что руководству завода. Ну заодно, конечно, разобраться и с жалобой рабочего из кузнечного цеха.
