Ирина Гуро - Песочные часы
Сперва я с восхищением рассматривал картины природы, напомнившие мне рассказы матери, которые я воспринимал в детстве как сказку: о горных озерах, где водится голубовато-розовая форель, о могучей реке Рейне, — мне казалось, что я помню знаменитую «петлю», омывающую скалистые берега, и утес Лорелея на высоте… Потом я стал узнавать фигуры, появившиеся на экране, и особенно интересно было то, что я видел присутствующих здесь, но в их другой, прошлой жизни, где и они представлялись другими: моложе, красивее, беззаботнее.
— Это все Уго. Он ведь большой мастер насчет фотографии, — шептала мне на ухо Эльза. Она доверчиво положила руку на мой рукав, и я чувствовал, как ей хотелось вовлечь и меня в этот волшебный круг возвращения в прошлое. — Сейчас, сейчас вы увидите Уго — это я его снимала!
Крупным планом на фоне зелени, свисающей с козырька над крыльцом, возникло лицо юноши…
Присутствующие взволновались: ведь это был их любимец, а теперь он в России. И кто знает…
Лицо Уго было не то чтобы красиво, но значительно. В широко расставленных глазах его, в полуулыбке, в наклоне головы было нечто заставлявшее думать об этом человеке, возникало желание разгадать его…
И я спросил Эльзу, будут ли еще фотографии самого Уго.
Она с сожалением ответила:
— Нет, ведь это все он сам снимал. И не любил, когда к аппарату прикасались другие… Но если вы хотите…
— Да, Эльза, я очень заинтересовался вашим братом. Он, наверное, хороший человек…
— О!.. — только и могла произнести Эльза. — Вы знаете, Уго прислал нам много фотографий из России. И там вы увидите его тоже. Это очень интересно…
«Из России»! Она ни в коей мере даже не подозревала, насколько мне это интересно!
— Я наклеила их на листы альбома. Очень хорошо получилось! Я принесу их вам показать, — продолжала Эльза азартно нашептывать мне на ухо. — Вы знаете, дядя Бернгард до того, как потерял ногу, был в одной части с Уго…
— А в какой именно?
— Я не знаю, как они называются, эти войска, но это очень трудная служба… — шептала Эльза.
На очередной фотографии я увидел лужайку перед домом того же «Розенхорста». В шезлонге поместилась маленькая женщина, и, если бы Эльза и не поспешила мне объяснить, что это — покойная мама, я бы догадался об этом: у молодой женщины было то же круглое безмятежное лицо, что у дочки, и так же темные волосы рассыпались по плечам.
Потом я увидел присутствующую здесь «тетю Клару» в коротком платье по старой моде и в шляпке котелком. Она была изображена на фоне одной из колоннад Потсдамского дворца, как бы соперничая в монументальности с мраморными колоссами, а ее щупленький жених — или муж? — выглядывал из-за ее мощного плеча в кружевных волнах, как птенчик из гнезда…
Потом уже все вместе: тут и дядя Бернгард, и Штокман, и жены их — одна уже покойная, а другая — разведенная и… «Он так и не женился, но имеет даму, которую не водит к нам, потому что она моложе его на двадцать лет и ему стыдно», — шепнула мне Эльза.
Молодое поколение Штаубов представало во всевозможных ипостасях: в классе, на прогулке с дядей Бернгардом. «Дядя — такой добряк, он любит каждого жучка, каждую козявку… Вот он со своими коллекциями», — шептала Эльза, и умиление ее передавалось мне от мирной жизни этой большой семьи, от их радостей, таких далеких страстям сегодняшнего дня, от устойчивого быта, в котором чудились мне знакомые черты: уважение друг к другу, душевная близость.
Мне казалось трогательным стремление этой большой семьи сохранить свидетельства своей длинной жизни, ее разносторонних интересов. Чего тут только не было! И спевки ферейна любителей пения, и кегельбан, где Штокман демонстрировал свою силу и меткость, величественный и пластичный, как древнегреческий дискобол… И даже какая-то демонстрация была показана, в колоннах которой я увидел знакомые фигуры… На мой вопрос, когда это происходило, Эльза не смогла мне ответить, но ясное дело — не при Гитлере, потому что не было видно ни одного его портрета и даже свастики.
Были тут милые сцены семейной жизни и — крупным планом — изображения любимцев семьи на всех этапах их жизни… Эльза фигурировала начиная с голого младенца, барахтающегося на кружевной подушке, и до царицы выпускного школьного бала в белом платье и с розой в волосах.
Некоторые снимки изображали сцены на озере, на лодках. Но меня заинтересовал более всего Уго: немногие изображения его — ведь большинство были его работой — рисовали характер интересный, непростой. В неуступчивых бровях, в линии рта, особенно во взгляде мне чудились черты искателя. Что искал он? И что нашел? Мне хотелось узнать о нем больше, чем сообщила Эльза: «Он сейчас в России…» Все сейчас в России. Я хотел знать, каков он там. Что произошло с талантливым мастером художественной фотографии, так тонко понимающим природу, человеческие характеры, с такой добротой запечатлевшим и юность и старость. И расцвет природы и увядание. Розовых младенцев и морщинистых бабушек.
Я не слушал реплик, то оживленных, то грустных, которыми сопровождалась демонстрация диапозитивов, я отдавался на волю собственного воображения, которое дорисовывало проходившие передо мной картины…
И потерял представление о том, где нахожусь, и не слышал уже шума ветра и дождя за окнами, не ощущал руки Эльзы на своем рукаве…
И был возвращен ко всему этому внезапно… Кто-то молотил кулаками в дверь, кто-то громко звал хозяина:
— Откройте, господин Штауб! Скорее!
— Что случилось, Густав? — хозяин, ворча, включил свет.
У всех были вытянутые лица от внезапного перехода из темноты к свету и еще более — от того, что так бесцеремонно они были вырваны из тихого мира созерцания.
Хозяин открыл дверь молодому великану в дождевом плаще и капюшоне. С него лило, как с водяного.
— Дядюшка Штауб! На озере — буря, сорвало мостик с лодками!..
От этих слов, от фигуры на пороге словно бы буря вошла в помещение, разметала всех: кто-то вскочил, кто-то откинувшись на стуле, всматривался в нежданного гостя, словно не веря услышанному.
— Я побегу, дядюшка Штауб, — молодой человек ладонью отер мокрое лицо.
— Ступай. Я переоденусь и возьму фонарь, — хозяин поднялся. Благодушие мигом слетело с его лица.
— Я с тобой, пожалуй, — не очень спеша поднялся и Штокман, остальные неловко молчали.
Штауб возразил с нажимом:
— Не беспокойся, пожалуйста! Вы продолжайте здесь без меня.
И тут я подскочил к нему:
— Если разрешите, я — с вами!
Он быстро оглядел меня, словно оценивая мои возможности, и в это мгновение я подумал, что хозяин наверняка— хороший жмот!
— Пойдемте наверх. Я дам вам плащ и сапоги!
Мы поднялись в мезонин. В нежилой каморке с низким потолком я надел комбинезон и болотные сапоги. Клеенчатый плащ и зюйдвестка мне оказались впору. Может быть, они принадлежали Уго.
Хозяин захватил два фонаря с синими стеклами.
Внизу между тем воцарилась всеобщая тревога, высказывались опасения, не залило ли дорогу, ходят ли омнибусы. Внезапно все преисполнились беспокойства и на все лады толковали о случившемся, а фрау Клара предположила даже, что англичане разбомбили дамбу.
Забыв о хозяине и происшествии с лодками, гости спорили о том, двинуться ли всем к остановке или сначала выслать кого-нибудь на разведку.
Хозяин не вмешивался в разговор, да они как будто и забыли про него. Только Эльза крутилась вокруг нас: лицо ее некрасиво исказилось, но на нем, по крайней мере, было написано искреннее беспокойство за отца.
Он потрепал ее по плечу:
— Проводишь гостей — ложись спать!
— Пока я все уберу, даст бог, вы вернетесь! — голос Эльзы дрожал, и я вдруг понял, как боязно ей будет здесь в эту бурю. Неужели они оставят ее одну?
Запоздало прозвучал голос Штокмана:
— В добрый час!
Хозяин не ответил. Мы были уже на улице. На улице, которую, я мог в этом поклясться, я никогда не видел. Так все вокруг изменилось. Тротуары и мостовая не существовали больше. Одна только вода, черная, словно под ней таилась пропасть, стояла на первый взгляд неподвижно. Но, освоившись во мраке, я увидел, что поток бешено несется под уклон, вечером показавшийся совсем незначительным. Сейчас, в этой беззвездной, безлунной ночи, чудился там, впереди, обрыв, с которого неистовым водопадом сорвется вся масса воды, переполнит озеро, и потоп смоет городок вместе с «Розенхорстом» и родственниками.
Впереди виднелись синеватые огоньки и слышались мужские голоса, измененные ветром и быстрым шагом.
— Соседи тоже еще не все лодки вытащили, — проговорил хозяин, словно оправдываясь. — Перевоз ведь еще действует, и никто не хочет упустить случай заработать лишнюю марку.
Конечно, он не хотел лишиться даже ничтожного заработка, — вряд ли много охотников переправляться через озеро в такую позднюю пору! И, кажется, был наказан за жадность.
