Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом
— Эй, ты, подойди сюда, ко мне! — сипло крикнул он.
Вера повернула голову.
— Здесь живет генерал Власов. В чем дело?
— Простите, барышня, но здесь где-то бандит скрылся.
Подошел сторож Кузьмич. Он был в матросской форме, медаль за оборону Порт-Артура сверкала на его груди. Матрос служил на «Орле», отбывал плен с Дубровиным в Северной Японии, последние годы провел у Власова в Токио.
— Ты чего здесь орешь, вахлак? — угрожающе спросил он, постукивая деревянной ногой. — Проваливай!
Вахмистр повернул коня, задержался у адресной доски. Из-за ограды донесся его недоумевающий голос:
— Вроде верно… генерал-майора Власова дом. Чуть, станичники, не влипли.
Казаки, настегивая коней, поскакали дальше. Вера вместе с Кузьмичом перенесла раненого в домик, скрытый в густой заросли амурского винограда. Пришла Агния Ильинична. С раненого стащили рубаху, развернули залитое кровью американское знамя, обернутое вокруг тела.
Красногвардеец был ранен навылет в грудную клетку.
— Умрет парнишка, легкое пулей прорвало…
Кузьмич перекрестился. Агния Ильинична стала делать перевязку.
— Военком приказал… А ну, гад, сунься… а ну, еще… — выкрикивал в бреду раненый. — Ой, мама, ты моя мама!
— Совсем мальчик! — прошептала Агния Ильинична.
— Трофей следует сберечь, — деловито сказал Кузьмич. Он плотно скатал знамя, поманил Веру пальцем.
Они прошли в глубь сада, к дуплистой липе.
— Вот здесь, Николавна!.. Не забудь. Трофей особенный, не зря мальчишка жизнью рисковал.
Тяжело грохоча коваными колесами по мостовой, потянулись артиллерийские упряжки. Мерцая палашами, ехали японские кавалеристы. С развернутыми знаменами шли белогвардейские полки в новеньких английских шинелях. Гарцевали на конях бородатые калмыковцы. В белоснежных чалмах двигались колониальные французские войска.
ГЛАВА 27
Костров, одетый в купеческую поддевку, шел через порт. Гремели выкатываемые с кораблей орудия. По железным трапам грохотали солдатские башмаки. Отрывистые, как удары хлыста, раздавались слова команды.
Шестидюймовое орудие медленно кренилось, сползая одним колесом с трапа. Вот-вот сорвется и исчезнет в море.
Усталые, разомлевшие от жары японские солдаты безуспешно пытались водворить пушку на место. Она дюйм за дюймом кренилась к воде.
Улицы, спускавшиеся к бухте, заполняли ломовые извозчики, грузчики, деповские рабочие.
— И куда их, мурашей, столько нагнали? Зима скоро, как мухи передохнут. Ишь, вояки! Орудию на берег вытягнуть не могут, — раздумчиво произнес кто-то мощным басом.
Костров оглянулся. Позади него стоял огромный человек с огненно-рыжей бородищей по самый пояс, с гривой таких же волос на голове, с добродушными глазами. Живот великана был туго перетянут кушаком. Ветер раздувал плисовые штаны. Расстегнутый ворот парусиновой рубахи открывал толстую шею и грудь, дочерна прожженную солнцем, заросшую курчавыми волосами. Широченные плечи возвышались над толпой на целую четверть.
— А ты взял да помог бы. Покажи рассейскую хватку, — насмешливо подзудил кто-то из зевак.
Рыжебородый великан молчал. Под рубахой пружинились, играли крепкие мускулы.
— Куда ему? У него вся сила в брюхе, как у попа.
Круглое лицо великана расплылось в улыбке. Он поднял увесистый кулак и сунул его говорившему под нос.
— Испробуй, тогда узнаешь, какая моя сила.
Вслед за этим великан подтянул плисовые шаровары и размашисто зашагал к трапу.
— А ну, отойди!
Зычный голос прокатился над морем. Муравейник вокруг орудия рассыпался. Японские солдаты задирали головы, разглядывая великана. Рыжебородый верзила встал на самом краю трапа, захватил колесо под обод, навалился плечом на корпус орудия. Через секунду пушка стала обоими колесами на трап.
Великан смахнул пот со лба и, грузно ступая, пошел к толпившимся людям.
— Тоже вояки, елки зеленые, — добродушно ворчал он. — Телок, бывает, важничает, когда поблизости тигра нет.
Портовые зеваки загудели: одни восхищались, другие негодовали.
— Ничего, медвежата-игруны, — отшучивался великан, — пусть, ядрена копалка, знают наших, зря носы драть не будут.
Японский офицер догнал рыжебородого и, показав прохожим иену, что-то говоря по-японски, сунул ему в руку. Великан посмотрел на монету, потом оглядел молоденького офицера и все с тем же мальчишеским озорством обежал смеющимися глазами народ, а затем широко размахнулся, и монета, блеснув в воздухе, исчезла в прибойной волне.
— Микадо… император… — возмутился офицер.
— На что она мне? Ну тя к кобыле под хвост… — отмахнулся от офицера великан, почесывая волосатую грудь. — Экий ты, право!.. Прилип, как репей к коровьему хвосту… Пусти-кось!
Но японский офицер настойчив. Взмахивая рукой, он не уступал дороги, что-то быстро говорил на своем языке.
Великан потер ухо, свирепо склонил всклокоченную голову.
— Отчепись, право дело, отчепись, бурундук. Ну чего привяз? Клещ — клещ и есть таежный.
Офицер пожал плечами, отошел в сторонку.
Между тем выгрузка орудий закончилась. К рыжебородому подошли японские солдаты. Один из них протянул пиалу.
Зеваки притихли. Ехидная улыбка зазмеилась на губах офицера. В пиале, до краев наполненной подогретой сакэ, вмещалось не менее полутора штофа.
Великан подтянул плисовые штаны, широко улыбнулся.
— Вот это, журавлики залетные, другой сказ, по русскому порядку… Ну, кто пополам разделит? Пей, гуляй — однова живем.
Охотников на даровую выпивку не нашлось. Рыжебородый свирепо двинул плечами, запрокинул голову и осушил пиалу до дна. Затем извлек из штанов трубку, высыпал в нее полпачки махорки и, задымив, во всю глотку завел:
Шел солдат с походу,Зашел солдат в кабак.Сел солдат на бочку,Давай курить табак.
При этом он трезвыми глазами наблюдал за Костровым, за каждым его движением.
Подкатили автомобили. Из первого вышел маркиз Мицубиси. Ему подвели снежно-белого жеребца. Оркестр заиграл марш. Солдаты выстроились, замерли. Горячий жеребец косил взглядом, грыз золоченые удила, высекал копытом искры из булыжной мостовой. Приветствуя высадившуюся дивизию, Мицубиси оглаживал коня.
— Поклон направо! — прогремела команда. Солдаты склонились в глубоком поклоне.
— Сита-ни!.. Сита-ни!..[20] — кричали японцы, бегая по толпе.
Рыжебородый великан стоял, вытянувшись во весь свой исполинский рост, и пускал клубы дыма.
— На колени! — кричал переводчик.
— Рехнулся никак? — огрызнулся великан. — Я только в церкви становлюсь на колени, и то раз в год — в пасхальную заутреню.
— Не разговаривать! — рассвирепел жандарм, тыча рыжебородого под ребра ножнами шашки.
— Чижик, ей-богу, чижик, — пробасил великан. — Не будет вам, ядрена копалка, здеся жизни… У нас свой медведь-шатун на троне не удержался, а чужого — прибьем, как комара.
— Взять его!
— Что?… Меня взять?
Свирепея от обиды и выпитой сакэ, великан сжал пудовые кулаки.
— А ну, пыль подколесная, с дороги!
Добродушие с него как ветром сдуло. Оледенели голубоватые глаза. Он поднял с земли толстый брус и угрожающе размахнулся. Жандармы отскочили. Великан, попыхивая трубкой и загадочно посматривая на Кострова, пошел своей дорогой.
Костров, невольно улыбаясь, направился к центру города.
Услышав позади шаги, круто обернулся. Рыжебородый вынырнул откуда-то из-за угла, снизив голос до шепота и обдавая его горячим дыханием, проговорил:
— С ума сойду, если с собой не возьмешь. Нет силушки больше…
— Один в поле не воин, — впиваясь глазами в хмельное лицо великана, ответил Костров и свернул в переулок.
— Знаю, поэтому и прошусь. — Кто таков?
— Игнат Макарович Волочай. Тигролов и медвежатник. Возьми, пригожусь.
— Что ты ко мне, паря, пристал? Я сам смотрю, кто бы меня взял с собой.
Великан усмехнулся.
— Тебя из миллиона мы узнаем. Разве забудем, как про Ленина рассказывал!
— Тише, ерихонская труба.
— Не бойсь, народ не выдаст!
— А ты поищи в Сихотэ-Алине Тихона Ожогина. Сердце остудишь.
— Дело! Под землей, елки зеленые, найду. Провожу вот тебя за город и пойду искать.
За Первой речкой у большой витрины они остановились. Здесь висело обращение союзников к населению Владивостока. Над текстом были изображены две сцепленные в крепком пожатии руки: видимо, это означало дружбу русских и американцев.
— Гляди, ядрена копалка, вот как они ручкаются! — кивнул в сторону Игнат Волочай.
Костров посмотрел в указанном направлении.
Несколько трупов в нижнем белье лежали вдоль стены складских помещений торгового дома Чуркина. Тела их были исколоты штыками. В канаве виднелось обезглавленное тело. Около него, размазывая слезы по щекам, сидел босоногий мальчик лет пяти-шести.
