Борис Изюмский - Чужая боль
— Ну, это что, подумаешь! — подзадорил жену Василий Спиридонович.
— А вот и надо подумать! Надо! — возмущенно воскликнула она и покраснела. — Научить их знать себе цену! Мне ребята наши, старшеклассники, однажды на вечере доверительно рассказывали: «Знаете, Надежда Ивановна, какой девушка тон задает, такой мы и поддерживаем… Сразу определяем, что можно, а чего нельзя…» Или, — вызывающе посмотрела Надежда Ивановна на мужа, — нет такого понятия — девичья гордость!
И тогда, решив, что наступил его черед, взял слово Василий Спиридонович. По тому, как он прокашлялся, как разгладил короткие зеленовато-седые усы, я определил, что рассказ будет с лирическими отступлениями и размышлениями, которые я особенно любил.
— Вот вы говорите «девичья гордость», — посмотрел он на меня, словно именно я начал этот спор. — Не знаю… Может быть, правильнее речь вести просто о человеческой гордости, а может быть, и есть она — гордость девичья… Во всяком случае, я понимаю ее как самоуважение девушки, как умение ее держать себя с достоинством, сдержанно, не давать себя в обиду… Та гордость, что не разрешает, скажем, вешаться на шею, даже если человек тебе очень нравится… Если позволите, я расскажу вам одну невыдуманную историю. Так сказать, проиллюстрирую наш разговор.
Василий Спиридонович нацелился на меня седыми кустистыми бровями и продолжал:
— Среди многочисленных моих учеников было двое; Леночка Сапухина и Николай Рязанов. К моменту окончания средней школы Леночка превратилась в стройную красавицу со смоляными бровями, с милой, вдруг вспыхивающей улыбкой…
Что-то было в этой девушке такое, что не разрешало ребятам сказать при ней грубое слово, двусмысленность. Просто никто не мог бы себе представить подобной вольности. И когда еще в девятом классе один наш ловелас в шутку попытался обнять ее, она поглядела на него спокойно, но так, что он залепетал несусветное и отступил на совершенно неподготовленные позиции.
Она вовсе не была гордячкой, недотрогой или маменькиной дочкой. Леночка умела и дружить, и шумно повеселиться, была участницей всех школьных комсомольских дел. Но, понимаете, ее никогда не покидало драгоценное чувство человеческого достоинства. Я бы сказал, она крепко дорожила своей честью и даже в малом не давала себя в обиду.
К выпускному вечеру выяснилось, что Лена из всех ребят отдает предпочтение Николаю Рязанову.
Был Рязанов приметным парнем — спортсмен, артист школьного драмкружка, мотоциклист. Из себя видный: высокий, с каштановым чубом, серыми самоуверенными глазами. Все у него спорилось, и если близких друзей он не имел, то в приятелях у него полшколы ходило. Я бы не сказал, что было в нем хвастливое фазанье чванство, нет, но щегольнуть парень любил: шелковой маечкой, складкой брюк, лихим подъездом к школе на мотоцикле — знай, мол, наших!
Лена, окончив после школы курсы медсестер, стала работать в районной больнице, а Николай, тоже после курсов, — слесарем в эм-тэ-эс. Встречи их продолжались, а отношения, по моим наблюдениям, приобрели еще большую серьезность.
Но вот пришел срок Николаю идти в армию. Ну-с, прощание, расставание, клятвы верности, сердечный договор о том, что, когда Николай отслужит и вернется, они поженятся. Уехал.
В глазах Лены появился устойчивый суховатый блеск — свидетельство решимости ждать любимого, сколько бы ни понадобилось.
Переписка была сначала бурной, письма лились широким потоком, одно письмо нежнее другого. Потом струя стала тоньше, прерывистей и наконец совсем иссякла. А на третьем году разлуки Лена получила письмо; «Не сердись на меня, я женился, а ты свободна от своего слова».
Девушка очень тяжело пережила эту весть. За два года разлуки она ни с кем, кто пытался ухаживать за ней, а таких было немало, даже в кино не ходила. Все с подружками. Колю своего ждала. И даже Андрея Ступакова, что с полгода как демобилизовался, мягко отвергла, хотя был он ей симпатичен.
…Василий Спиридонович помолчал, разминая папиросу.
За окном ливень сбивал с тополей пух, и при ярких вспышках молний было видно, как летят на землю пропитанные влагой хлопья, собираются белыми комьями.
— Прошло еще несколько месяцев, — продолжал Василий Спиридонович, — и в станицу возвратился Николай Рязанов с молодой женой. Хорошенькая такая куколка, но какая-то испуганная, все словно прислушивалась и ждала чего-то боязливо.
А Николай раздался в плечах, стал еще виднее, но был хмур, неразговорчив и раздражителен. Скоро поступил в эр-тэ-эс слесарем. Работник он хороший, к празднику на Доску почета попал… Однако всем было видно, что с семейной жизнью у него не ладится.
Никто не удивился, когда через полгода развелся он с женой — мол, характерами не сошлись, — но все осуждали этот его поступок.
Когда же вдруг во дворе Лены появились сваты Николая, станица насторожилась, ожидая, чем все это окончится. Так вот, сваты… Ну, какие там в наше время сваты! Просто, знаете, сохранилось это еще от древнего обычая — представительство, так сказать, из защитников интересов жениха.
Лены не было дома, когда сваты пришли, — уехала в город за медикаментами. Отца же ее и мать — колхозники они — визит этот поверг в смятение. Лена, возвратившись из города и услышав от матери рассказ о сватах и нерешительный вздох ее: «Может, доченька, счастье к тебе возвернулось, ты так сплеча не руби…», — побелела и, ни слова не сказав, быстро ушла в свою комнату.
До поздней ночи горел там свет, и мать слышала шаги дочери и — чудилось то матери или нет — сдержанные рыдания.
А наутро Лена вышла словно бы успокоенная, отправилась на работу.
К вечеру снова пришли сваты, на этот раз с женихом. Один-то он, видно, не осмеливался… Николай бодрился, старался держать себя непринужденно, но в глазах его мелькало беспокойство.
Лена вышла к гостям еще бледнее прежнего — ни кровинки в лице, — но спокойная такая. Величаво, низко поклонилась сватам: «Спасибо за честь… За хлопоты…»
Николай облегченно вздохнул, на губах его заиграла довольная улыбка.
А девушка к нему:
— Только я так решила… Выйду за Андрея Ступакова… Поживем… посмотрим… Если характерами не сойдемся — к тебе приду.
И снова поклонилась, теперь уже Николаю:
— Благодарствую.
Лицо у Николая пошло пятнами, он выскочил из хаты, а сваты, недоуменно переглядываясь, двинулись за ним.
* * *— Ну, и вышла она замуж за Андрея! — после долгого молчания спросил я Василия Спиридоновича.
Он хитренько улыбнулся:
— Не так сразу это делается, Дайте срок… Да и Андрея оскорбило бы, если «от обиды». А вот Николаю из станицы уехать пришлось: потерял он себя в глазах людей.
Василий Спиридонович задумчиво погладил усы:
— Не знаю: девичья это гордость… или как иначе назвать ее следует! Не знаю…
За окном стояла ночь. Светили ясные, омытые ливнем звезды. В открытую форточку ворвался свежий ветер, принес запах вешней воды, мягкие басовитые ноты теплоходного гудка.
День рождения
В городском парке щеглята начали разучивать свои первые весенние песни.
Свежие бумажные змеи повисли на проводах. Над пюпитрами телеантенн поплыли набухшие легким весенним дождем облака.
Много ли надо пенсионеру! Сиди себе на скамейке, жмурься от солнца и вбирай, жадно вбирай жизнь. Вот когда особенно ясной становится драгоценность каждого ее дня и часа. Кто сказал, что старость страшна! Она страшна, если ты больше не можешь никому ничего отдать. А если ты утром рассказывал внучке о четырех парнях, дрейфовавших сорок девять суток в океане, если после обеда пойдешь на завод позаниматься — для души — английским языком с инженерами, если вечером тебя ждут вести из Парижа, где проходит еще одну проверку наша старая дружба с французами, а после двенадцати ночи ты узнаешь, кто из Михаилов — Ботвинник или Таль — выиграл очередную партию, старости нет. Есть только бесконечно усилившаяся жажда жизни, когда боязно что-то не успеть, не узнать, не сделать.
Вон аллеей парка идет моя соседка Галя. Беленькая, с очень светлыми, как подтаявшие на солнце льдинки, глазами.
Галя работает на телеграфе, учится в десятом класса вечерней школы.
Увидя меня, приветливо улыбается.
— Иди, соседочка, сюда, — зову я, — посиди несколько минут, отдохни…
Она охотно подсаживается. Лицо у нее матовое, глаза усталые. Мне становится жаль ее: такая молодая и так нелегко достается ей жизнь.
— Трудно, Галчонок! — спрашиваю я сочувственно.
— Ничего, — бодрится девушка, — получу аттестат, легче станет…
Вдруг она оживляется:
— Да, Степан Иванович, поздравьте! У меня ж сегодня день рождения. Уже двадцать…
Ах ты, глупенькая, — «уже».
