Иван Виноградов - Плотина
Бочкин оставался вне сравнений по многим причинам. Во-первых, он действительно был выдающимся строителем-гидротехником. Во-вторых, как-то разговорившись, они, Густов и Бочкин, установили, что родились в одних краях (Бочкин — тверской, Густов — лужский), воевали одно время на Втором Белорусском фронте, прошли одним и тем же маршрутом по Польше и Германии и вот встретились на великой сибирской стройке. Некоторая общность судеб, принадлежность к одному и тому же героическому поколению многое значит. При Бочкине Николай Васильевич многое постиг, прошел его школу и вот приехал в Сиреневый лог, к Острогорцеву, человеку совершенно иного склада, иной судьбы. Острогорцев, естественно, и не мог быть таким же, как Бочкин. Ни один человек не может повторить другого, как бы ни был сам по себе замечателен.
Честно говоря, Николай Васильевич не любил таких разговоров со сравнениями. В нем, наверное, до конца дней останутся какие-то офицерские понятия и установки, согласно которым генералов не обсуждают, генералам повинуются. Он вообще не любил обсуждать или осуждать кого-либо за глаза. А тут вот не сдержался… Затаившись, примолкнув, он стал ждать, как поведет себя дальше его собеседник.
— Я замечаю, — говорил между тем Александр Антонович, — что у каждой стройки — своя судьба. Не знаю, зависит ли это от руководства, но так получается: одна сразу, с ходу набирает темп и потом не сбавляет его до последнего гвоздя, а другая как начнет ковылять по-инвалидному, так и продолжает. Вот и наша, при всей своей популярности и уникальности, начиналась враскачку. То мало денег давали, и мы начали гнать бетонные работы, не закончив неотложных земляных, потом бросились поселок строить и забыли про бетонный завод. С бетоном теперь вроде бы налаживается, так бетонщиков не хватает…
— А чего нам хватает? — усмехнулся тут Николай Васильевич.
— Забот. Энтузиазма. В смысле «давай-давай!». Ну и разговоров тоже… Я тебе честно скажу, — чуть, наклонился Александр Антонович над столом, — у меня с Острогорцевым не самые лучшие отношения, не очень мы уважаем друг друга. Я отдаю должное его организаторским способностям, напористости, завидую его памяти. Он умеет мобилизовать людей, умеет проверять выполнение решений и приказаний. Но ему не хватает, по моему слабому разумению, мудрости в технической политике. Главный инженер стройки оказался в подчиненном положении, главные специалисты не объединены твердым руководством, технология не занимает в наших умах, главенствующего положения. Сейчас мы начнем метаться между двумя неотложностями: необходимая высота плотины и досрочный пуск первого агрегата.
— Ты считаешь, не надо было спешить с этим агрегатом? — полюбопытствовал Николай Васильевич.
— Нет, не считаю. Чем раньше мы пустим его, тем лучше. Для страны и для нас. Но все на стройке взаимосвязано, и нельзя форсировать одно за счет другого. Ты верно сказал: нельзя дергаться. Иначе наживем такую аритмию, с которой и не вдруг сладишь. У тебя, кстати, нет аритмии?
— А что это такое? — спросил Николай Васильевич.
— Счастливый человек!
Александр Антонович достал сигареты, закурил, заметно поуспокоился. Улыбнулся сам себе. И продолжил:
— Ты не думай, что я это только перед тобой раскудахтался. Только что распинался насчет того же на летучке и, чувствую, слишком распалился, кое в чем перехватил. Острогорцев, правда, остроумно вышел из положения. Слушал, слушал, потом встал, подтянул рукава и этак лихо, по-мальчишески предложил: «А ну давай выйдем!» Все рассмеялись. Потом назначил беседу на четыре часа. Вот я и прокручиваю все заново… А ты что молчишь? Не согласен?
— Согласен… Только тут ведь не от одного человека зависит. — Николаю Васильевичу уже стало жаль Острогорцева, который, хотя и не спит в диспетчерской, но ведь тоже не знает никакой другой жизни, кроме стройки. И действительно: не все ему под силу. Говорят, даже министры жалуются порой на свое бессилие в каких-то вопросах.
— Ну что ж, действуй, Николай Васильевич! — вдруг поднялся гость-начальник. — Понадобится помощь — звони, зови, а пока мешать тебе не буду.
Эго его кредо: в серьезные моменты не мешать людям действовать, и пока они действуют верно — не вмешиваться.
Николай Васильевич остался один. Долго никто не заходил к нему, никто не звонил, как будто все вокруг сговорились не мешать ему думать и мучиться. Думать и означало мучиться. Потому что невозможно было представить себе участок без бригады Ливенкова, без его всегдашних высоких показателей, без его примера и, прямо скажем, авангардной роли. От авангарда, от его продвижения зависит успех наступления всего войска. На воспитание этого авангарда положено немало сил и души, с ним связывались многие надежды. И вот его переводят в другую часть, а старине Густову предлагают наступать сокращенными силами. Говорят: дадим пополнение. Но кому же неясно, что новобранцы не способны равноценно заменить опытных, обстрелянных бойцов! Сколько времени пройдет, сколько сил потребуется, прежде чем новички освоятся на блоках…
Никто не входил в прорабскую, никто не звонил. Некому было высказать свои мысли и обиды. И пришлось начать перебирать в уме, одного за другим «просматривать» заместителей бригадиров и наиболее толковых звеньевых. Кто из них сумеет сформировать и возглавить новую бригаду и сразу ввести ее в дело?
Хорошо бы оставить на участке ливенковского заместителя, который насмотрелся на работу передового бригадира и наверняка многому научился. Но его могут не оставить. Скажут: переводится вся бригада целиком, в полном составе и в полной боеспособности. Нельзя ее рушить.
Ну что ж, не будем.
Не так уж слаб наш участок, чтобы не найти еще одного бригадира.
Можно взять Лаптева, заместителя из бригады Шишко, — все равно они там не ладят между собой, каждому хочется быть первым. В этом есть и польза: когда Лаптев ведет ночную смену — можно спать спокойно… Лаптев и Ливенков — на одну букву, легче будет переоформить и доску показателей…
Есть еще Панчатов, бывший бригадир. Он приехал зимой с Зейской ГЭС, видимо, с кем-то там не поладил или что-то занеполадилось в личных делах. По документам женат, не разведен, но приехал без жены, она осталась на Зее. На полную откровенность пока что не идет, но Николай Васильевич и не допытывается: личное есть личное, и не обязательно докладывать о своих сложностях начальству. Один тебя поймет, посочувствует, даже поможет, если можно там чем-то помочь, а другой при случае воспользуется полученной от тебя «информацией» против тебя же самого. Личное есть личное. Вся его сладость и вся его горечь предназначены только тебе…
Когда в прорабскую заглянул Юра, перед Николаем Васильевичем лежал маленький листок бумаги с пятью-шестью фамилиями на нем. Многие были уже зачеркнуты. Оставались две: Лаптев и Панчатов.
Николай Васильевич поделился с Юрой грустной новостью, дал ему возможность свободно и без регламента покритиковать руководство, затем показал свой списочек.
Юра на список глянул только мельком — он еще продолжал внутренне сопротивляться. Он сказал:
— Имейте в виду, что Ливенков может просто не согласиться.
— А вот это не нужно, Юра! — предупредил Николай Васильевич, догадавшись, что сын может по-дружески посоветовать своему приятелю такой ход и Ливенков проявит желанную строптивость.
— Что-то ты стал добреньким, шеф, — понял его и Юра. — Ко всем другим.
— «Других» на стройке не бывает, сын, — серьезно заметил Николай Васильевич. — Только свои.
Юре пришлось примолкнуть.
— Давайте-ка соберемся сразу после обеда всем синклитом, — сказал далее Николай Васильевич, — будем мозговать.
Юра кивнул. Он понял, что отец уже согласился с потерей, «сдался», и не стоило теперь растравлять его, сыпать соль на свежую рану.
И еще событие.
Когда новая бригада под командой Панчатова начала работать и все постепенно стало налаживаться, как было раньше, Николая Васильевича прихватила болезнь. Хорохорился, хорохорился, хвастаясь своим самочувствием, — а она тут как тут.
Болезнь оказалась странной: ничего не болит, нигде не колет, просто наступает какая-то непонятная слабость и ты начинаешь слышать удары своего сердца: три раза ударит, на четвертый — пропуск. Заволнуешься, занервничаешь — оно сделает пропуск через два удара на третий. Так что лучше приляг и спокойненько подыши… Как в воду глядел Александр Антонович, когда спросил в том памятном разговоре насчет аритмии. Вот она и объявилась, долго ждать не заставила. «Экстрасистолия»— называется по-ученому. «Ультрасимуляция»— называет это состояние, опять хорохорясь, Николай Васильевич.
Вначале он старался не обращать внимания на перебои, считая, что тут не столько болезнь сказывается, сколько тоска и мнительность и всяческая маята, вдруг наступившая в его жизни. Но как только попал к врачам, те засуетились, начали делать серьезные глаза. К ним присоединилась и Зоя: «Посиди, отдохни, неужели ты не наработался за свои шестьдесят?» Опять эти шестьдесят не дают им покоя!
