Иван Виноградов - Плотина
А утром снова поднимается парень спозаранку, выходит на улицу, бухает по плиткам тротуара своей увесистой рабочей обувью, веса которой, впрочем, давно уже не замечает. Идет легко и бодро — красиво. Брюки с напуском на сапоги — это тоже красиво. Волосы для рабочего человека явно длинноваты, но, как видно, не мешают ему, а главное, тут ничего не поделаешь — мода! Она вездесущая, она — всюдупроникающая…
Идет парень без песни, но в добром маршевом ритме, приветствует, чуть поднимая руку, встречных ребят. «Здорово, мужики! Как вы там сегодня?» — «Положительно!» — «А на мою долю оставили?»
Идет надежный крепкий мужик заступать в свою смену. Ему теперь без разницы — в день или в ночь. Он идет поднимать — все выше и выше — плотину, мать родную. Блок за сутки сделали — на три метра поднялась. Правда, блоков по всей ширине и толщине плотины слишком много — к двум сотням наберется на каждом «этаже». Так что надо двести раз заполнить и утрамбовать тысячекубовую выгородку, чтобы вся плотина поднялась на эти три метра. И блок за сутки не у каждой бригады получается. Но в этом ничего нового, все известно.
Плотины растут медленно.
Но зато вместе с ними растут и люди.
Вместе с ними растут и дети.
Наступает когда-то и такой вечерок в Сиреневом логу, когда бывший наш гитарист, нынешний надежный мужик с каменными мускулами осторожненько выкатит на главную улицу поселка красивую голубую коляску на мягких рессорах и аккуратно покатит ее перед собой из конца в конец улицы, мимо домов и магазинов, мимо «Ермаков» и «Баргузинов». Перед тем, может быть, прошел тихий летний дождик, и бетон дорожки, плиты тротуаров слегка поблескивают, рослые березы, оставленные тут и там, в уютных колодцах из бетона, пахнут свежими вениками. Легко бежит по бетону коляска, легко и приятно дышится. Навстречу опять попадаются знакомые («Здоров!» — «Здоров!»), а рядом выступает со степенным достоинством ясноглазая сибирячка — та самая, из сиреневых сумерек. «А чо, девка? — под истого сибиряка работает и бывший наш гитарист. — Живем не хуже столичных!» — «Ага!» — отвечает глазастая коротко и ясно.
Вот она, жизнь сибирская, жизнь строительская…
Столько перемен и событий в доме и вокруг.
Особенно — вокруг.
Если бы всю информацию о происходивших в мире событиях заложить, замуровать в плотину, получилась бы долговечная и многотомная летопись человеческих деяний и антидеяний — побед и поражений, благородства и подлости, доверия и коварства. Но бетон не умеет хранить информацию, он бесчувствен и беспамятен, ему определены и уготованы лишь такие функции: прочность и долговечность. И еще способность противостоять.
Плотину обдувают разные ветры — и тоже много чего приносят с собой. Когда дует северный «сибирячок», то слышится в нем чистый морозный звон новеньких рельсов с Магистрали века, когда же прорывается сквозь распадки, переваливает через сопки левобережья юго-западный ветерок, то можно различить в его легком пении стрекот хлопкоуборочных машин и свежее дыхание новых оазисов, созданных человеком в пустыне. Восточная скала-стена почти не пропускает сюда ветров той стороны. А вот коварный настырный «китаец», который даже весной может нагнать в каньон снега, вдруг принес с собою отзвуки не очень далекой автоматно-пулеметной стрельбы и запах военной гари. Всколыхнули дальнюю землю взрывы снарядов и фугасов. Передалось по воздуху, как по проводам, горе беженцев. И стоны раненых. И несмолкаемое, кричащее безмолвие убитых…
Вот против чего полагалось бы возвести хорошую плотину! Такую, чтобы ни один снаряд, ни один самолет со смертоносным грузом не мог перелететь через нее и чтобы жили за нею люди воистину как за каменной стеной, не ведая страха и не зная никакой иной смерти, кроме естественной. И чтобы стояла она, эта человекозащитная плотина, нерушимо и вечно, как стоят на земле мудрые, старые, в седине и морщинах, горы.
Конечно, фантастика это, мечта мимолетная — не больше того. Нет пока что на земле такого конструктора и такого бетона, чтобы возвести ее, человекозащитную. Есть на земле только лишь сам человек, сам себя защищающий и сам для себя готовящий убийственные силы, которые уже превосходят силу природных стихий. Только лишь человек. Великий в творениях своих и малый перед лицом самоизобретенных смертоносных стихий.
Только он и есть — со своими мечтами, надеждами и нескончаемыми трудами. Он и оплот самому себе, и защита всему сущему на земле. И только у него сбываются, бывает, сказки, а фантазии воплощаются в камень, в металл, в бетон…
Впрочем, вот уже идет, вот плывет по воздуху очередная бадья с бетоном. Принимайте ее, строители.
Принимайте бетон, творцы-мечтатели, реалисты-кудесники!
Все сущее на земле возникало из мечты, стремления и надежды.
Идет бетон.
Принимайте бетон…
17И снова — события, события, большие и малые.
Александр Антонович, начальник УОС, зашел на второй стройучасток прямо со штабной планерки. Николай Васильевич приготовился доложить ему о новых блоках, но гость опередил его.
— Должен сообщить вам пренеприятнейшее известие, — проговорил он с улыбкой, но без веселости и шутливости.
— К нам едет ревизор? — все же хотелось Николаю Васильевичу повернуть разговор на веселую волну.
— Хуже. Решено перебросить бригаду Ливенкова на здание ГЭС.
— А мой план кто будет выполнять? — Николай Васильевич понял, что тут не до шуток.
— Ты. Кто же еще?
— Двумя бригадами я выполню ровно две трети.
— Будем формировать третью из новичков. Приезжают солдаты, комсомольцы по путевкам.
— Вот и формировали бы там, на новом месте.
— Ты же понимаешь, что на здании ГЭС даже не все ливенковцы сразу освоятся. Работы по высшему классу точности.
— А у меня — без класса?
— Пойми: у Острогорцева нет выхода. Не успевают там с бетонными работами, не могут обеспечить фронт для монтажников. А если монтажники не успеют свое сделать — опозоримся с досрочным пуском первого агрегата… Так что подбирай толкового бригадира из звеньевых — и принимай пополнение. Придется, конечно, разбавить новую бригаду опытными старичками.
— Да-да, все перешерстить, все перемешать… Так это легко — перетрясти все бригады…
Александр Антонович терпеливо слушал, понимая, что начальнику участка будет полегче, если он выскажется. И Николай Васильевич еще некоторое время продолжал высказываться:
— Если мы не наберем высоту, так и ваш агрегат не пойдет. Мои секции и так ниже, чем на третьем участке, их надо подтягивать…
Когда говорить стало нечего, Николай Васильевич посмотрел на гостя доверительно и спросил:
— Скажи, Александр Антонович, тебе не кажется, что не все у нас хорошо идет? Дергаемся мы много. То тут авралим, то там.
— Мне это не кажется, — столь же доверительно проговорил гость-начальник, — я это вижу и чувствую.
— Как же дальше будем?
— А вот так. Тут подтянем, там подгоним.
— Ты считаешь, что и так можно?
Гость-начальник, судя по всему, еще не готов был к полной откровенности, он просто промолчал. А Николай Васильевич уже настроился поговорить всерьез.
— На Красноярской мы как-то ровнее шли, — сказал он.
— Бывали и там авралы.
— Может быть, со временем все плохое забывается, но я что-то не припомню.
— А затопление котлована не помнишь?
— Ну, это другое. Это случайность, че-пе.
— Все — от людей…
Николай Васильевич помнил это затопление. Там бульдозерист расчищал площадку, перерубил кабель, питавший насосы, и убежал со страху в тайгу. А вода во внутреннем озере стала катастрофически прибывать. Четыре часа не могли спецы догадаться, что происходит, трое суток потом боролись с водой…
Каждый старый строитель хорошо помнит подобные эпизоды и любит порассказать другим — в назидание или с гордостью. Хорошо помнят люди и прежних своих руководителей: как они вели себя в критических ситуациях, как разговаривали с рабочими, как жили. «Бочкин, бывало, в диспетчерской спал, все в одних руках держал — потому и получилось!» Или: «Я тогда пошел к Бочкину, все выложил ему — и через день ехал с женой в санаторий, с двумя окладами в кармане». Нередко прежних руководителей вспоминают как бы в укор нынешним: дескать, вот были тогда начальники, не чета нашим! И сегодня получилось, что не удержался от того же Николай Васильевич. Сказав о ровной работе на Красноярской ГЭС, он ведь подумал о Бочкине, а вслед за тем — об Острогорцеве. А поскольку Бочкин оставался его кумиром, никакой другой начальник — и Острогорцев тоже — сравнения с ним выдержать не мог.
Бочкин оставался вне сравнений по многим причинам. Во-первых, он действительно был выдающимся строителем-гидротехником. Во-вторых, как-то разговорившись, они, Густов и Бочкин, установили, что родились в одних краях (Бочкин — тверской, Густов — лужский), воевали одно время на Втором Белорусском фронте, прошли одним и тем же маршрутом по Польше и Германии и вот встретились на великой сибирской стройке. Некоторая общность судеб, принадлежность к одному и тому же героическому поколению многое значит. При Бочкине Николай Васильевич многое постиг, прошел его школу и вот приехал в Сиреневый лог, к Острогорцеву, человеку совершенно иного склада, иной судьбы. Острогорцев, естественно, и не мог быть таким же, как Бочкин. Ни один человек не может повторить другого, как бы ни был сам по себе замечателен.
