Зоя Журавлева - Роман с героем конгруэнтно роман с собой
Значит ли это, что Геенна Огненная, как я про себя все чаще именую Нину Геннадиевну Вогневу, директора школы (Он бы сильно разгневался, коли узнал бы, Он считает, что прозвища — унижают, но это не прозвище, ибо прозвище всегда имеет хождение внутри хоть какой-нибудь группы, а это — личные отношения мои с Геенной), изначально благородна и постоянно рискует собой, прикрывая Его принципиальность, или ничего такого не значит, а просто директору, не вдаваясь в высокие тонкости, выгодней иметь стоящего учителя со скверным характером, чем скверного учителя с характером благозвучным? Тем более что к концу девятого класса двоек уже не будет, это известно, хоть какой сборный класс. Он — научить умеет. А кто работать не хочет — уйдет. В прошлом году из девятых классов, не справившись исключительно с математикой (то есть: с Ним), ушло восемь человек, в этом — шесть.
Все они, документы отсюда забравшие, прекрасным образом поспевают в других школах, я специально интересовалась. Так какая же, спрашивается, польза от Его беспощадной требовательности? Обществу, в широком понимании, вроде бы — никакой, оно все равно получит то же количество индивидов с аттестатами посильной зрелости. И ему же, обществу, по сути — огромная, ибо Он провел первый взрослый отсев: остались даже не те, кто хочет учиться, это скорее наше взрослое понимание школьной жизни, переложенное на ребят, как легче нам перекладывать — по аналогии, сознательно хотят учиться — лишь взрослые, в юности слишком много захлеба и слишком необозримы еще возможности. Лишь единицы ценят в этом бесценном возрасте движение чистой мысли, ощущают высокое наслаждение самого процесса мышления и радость познания как такового. Это приходит позднее. Нет, с Ним остались те, у кого есть характер, это уже немало. И они получат толчок, который будут потом чувствовать долгие годы, может — всю жизнь. Он не полюбит черненького. Он не примет, не осудив. А, осудив, может, — и вообще не примет.
К Нему в дом не ходят запросто. Я вообще не слыхала, чтобы ученики ходили к Нему домой. Зато много раз я слышала от Его выпускников: «Я все хочу к нему в школу зайти, но мне пока не с чем к нему идти». Хорошо это или плохо? Откуда я знаю. К Нему нужно, выходит, придти — не посоветоваться, не пожаловаться на обстоятельства, не просто так повидаться для теплоты душевной. Надо придти — уже с чем-то. С поступком. Это уже какое-то дистанционное управление. Значит, уже давно не видя Его и ни в чем решительно от Него не завися, они, эти выпускники разных лет, постоянно помнят, что именно Он ждет от них поступка. А когда кто-то ждет неотступно — совершить, как известно, легче. А если все-таки не совершишь?..
Побольше юмора, дружище! — я говорю себе. Ведь он — энергетическая пища в любой борьбе. Борьба же главная, усвой, всегда — с собой…
«Усвой», ус-вой — слово джунглей, экая взыскательность вкуса, прямо шедевр. А нет — рифмы, где ж я ее возьму?
А мне учитель-друг все равно ближе. К кому же подойдешь просто так, зная, что тебя примут и поймут сердцем — любого, какой ты есть? А если не к кому подойти, как продерешься — один и вслепую — сквозь колючие дебри собственного взросления, обдираясь в кровь, ошибаясь на каждом шагу, все открывая впервые, когда никто не пример и не указ, потому что ты — это ты и только у тебя — так, ни у кого так больше не было и не будет, все проживая обнаженно и больно, будто в последний раз? Пока еще продерешься к мирному костерку на тихой взрослой поляне, где все предметы уже определены, все ориентиры помечены, все ценности обозначены и все худо-бедно обо всем хоть как-то договорились. Как ты туда целым и невредимым долезешь, если не к кому подойти? Ну Его, с высокими Его требованиями! Я даже думать о Нем устала.
Собрались, как всегда, у Татьяны. Не говорить о работе, о детях, о болезнях. О чем же тогда говорить? Неужели больше тем не осталось? Да, мальчишкам — чтобы не о политике. «А я всегда дружила с хорошими мальчишками, сначала — все с кудрявыми, потом — все больше с лысыми…» — «Где ты лысину видишь?» Но Володька был лыс, толст, в свитере и без шеи, щеки неряшливо поросли щетиной, большие руки в темнеющих венах. Но перемещался в пространстве по-прежнему легко. И голос остался легкий, с хрипотцой. «Ты, Нинча, права. Никаких профессий все равно нету. Шофер. Инженер. Строитель. Это что? Это все люди выдумали, чтобы удобнее разложить по полкам. Я знаю такие профессии. Мужчина. Женщина. Ребенок. Родители. Опять же — ребенок. Еще — учитель и ученик. Других — нету. Так что не слушай никого, ты правильно выбрала». — «Ты выше бери, — крикнула Татьяна из комнаты, эта все слышит. — Нинка у нас теперь — директор». — «Директор — такой профессии нету. Учитель. Ученик. Еще забыл: страдающий, исцелитель. Верно я говорю?» — «Не знаю, — Нина Геннадиевна зябко поежилась, на балконе было уже прохладно, но внутрь, где кричали громко, весело и вразброд, все равно не хотелось, стала уставать от людей. — В школе трудно сейчас работать…» — «А где — легко?»
Сам он — неопрятный, толстый, небрежно стареющий мальчик — жил легко и странно. Третья жена ушла. Или выгнал? Неважно. Детей нету. Может — есть, да не говорит. Недоучился, бросил университет. А знает — все, вместо энциклопедии, Нина Геннадиевна половины его намеков просто не понимает, никто уж давно не понимает, цитаты, обрывки чьих-то мыслей, эрудиция типа бред. Работает где-то экскурсоводом. Или не работает месяцами. Зимой отсыпается — как медведь. «Зимой я, Нинча, пополняю запасы». Читает. Ходит в кино, кстати — в Дом кино, кто-то у него всюду есть. Летом уезжает водить экскурсии. В Новгород. В Спасское-Лутовиново. В Михайловское. Еще куда-то. Куда получится. Толстые красные губы, если на них не смотреть, складываются в меткие слова, ирония — чисто интеллигентская, не поймешь — где серьез, где насмешка, над самим собой или уже давно — над тобою. «Мы с Коляном поспорили, сколько раз за день друг друга упомянем. „Эту беседку, обратите внимание, товарищи, создал архитектор Николо Ставрини. Эклектика. Эпилептика. Спился. Умер в ночлежке“. Слушают, даже еще запишут. А Колян сзади с группой идет: „Постройка восьмидесятых годов, архитектор Владимир Трусов. Вот, кстати, у человека судьба! Обратите внимание на антаблемент фасада, типично для шизоида, мелкие завитки. А ведь были смолоду определенные способности. Но! Школы — никакой. Учиться не мог от зависти. Выгнали. Всю жизнь скитался. Ни кола, ни двора. Случайные заработки. Голь. Враль. Дрань, дрянь“. Все, подлец, про меня изложит, про жен, про характер. Опять запишут. Можно сказать — ежедневно входил в историю, а не влип ни разу…»
Нина Геннадиевна слушала — может, так бы и надо жить? легко, вольно? без всяких там ответственностей? и никто не ругает? зимой пополнять запасы? строчки же путной некогда прочесть… На балкон выскочила Татьяна: «Уединяетесь? Володька, смотри!» Погрозила пальцем. Володька расправил свитер, под которым сразу — мохнатая грудь, надул свитер: «Ооо, Таточка; ты меня еще не знаешь! Во мне что-то есть…» И старая его наивно-беспечная интонация, от которой слова приобретают доверительную растяжку. Татьяна захохотала. Нина Геннадиевна думала — может, и вправду есть? Может, надо было жить жизнь рядом с таким вот Володькой, подзаряжаясь его гражданской беспечностью и ни за что решительно не отвечая. «А ты за что-нибудь отвечаешь?» — «Я? Конечно, Нинча. За любые сведения, которые сообщаю невеждам. Я отвечаю и Брокгауз с Ефроном. Разве мало?» Не так уж и мало, — подумала Нина Геннадиевна. Если погрузиться В теперешний поток информации, хоть бы от полунаучных книг и журналов по специальности, совсем даже не мало. Должен же кто-то отвечать хотя бы за точность сообщаемых сведений более широкого профиля. Вот, отвечает Володька…
«Ты, говорят, Юрку Васильева прибрала к рукам?» Ишь, и до Татки, наконец, дошло. Этого вопроса Нина Геннадиевна ждала целый вечер, может — из-за него и пришла. «Ну, к рукам его не приберешь. А работает у меня, да». — «„У меня“, Нинча, это звучит барски», — неряшливо хохотнул Володька. «У меня в школе», — сухо уточнила Нина Геннадиевна. «У него в той школе были какие-то неприятности?» — жадно спросила Татьяна. «У Васильева всегда неприятности», — усмехнулась Нина Геннадиевна. «И какие?» — «Да как тебе, Таточка, сказать! — Нина Геннадиевна вдруг почувствовала, что рассказывать ей не хочется, хотя, может, она только поэтому и пришла — поговорить о Юрке, расслабиться со своими, да какие — свои, были свои когда-то, давно уж, у каждого своя взрослая жизнь, у Татьяны вон внук уже в соседней комнате спит. Докончила неохотно. — Очередной штопор. Ни с кем из коллег слова за зиму не сказал, в учительскую даже носу не сунул. Кому понравится?» — «Я слышала, слышала, — горячо закивала Татьяна. — А из-за чего?» — «Было вообще-то — из-за чего, — вздохнула Нина Геннадиевна. — Другое дело — как. Васильев как-то не по-человечески все умеет, знаешь же его». — «Знаю, — засмеялась Татьяна. — Он один не меняется. Не женился?» Ясное дело, старая любовь не ржавеет. «Нет, вроде…» — «Что, Нинча, старая любовь не ржавеет?» — вдруг подал голос Володька. Он смотрел вниз куда-то, с балкона, словно бы и не слушал, обрюзглое лицо его в полумраке было незнакомым, усталым, чужим. Старое уже лицо. Нина Геннадиевна сперва даже не поняла, что он — ей. «Какая любовь? — удивилась медленно. — Ты, Володенька, перепутал, любовь — это по таточкиной части». Татьяна счастливо зарделась. «Таточка Таточкой, это всем известно… — доверительная растяжка, из юности, опять вдруг сделала его родным: небрежно и легко стареющий мальчик из ее молодости. — А ты, Нинча, — человек тайный. Но я-то помню, как ты на него смотрела тогда в раздевалке…» — «В какой еще раздевалке?» — «В факультетской. Помнишь, когда наводнение было и раздевалку затопило?» — «Пятьдесят шестой год», — вставила Татьяна. «Ага, — он небрежно качнул неряшливой головой. — Все к черту затопило, мы прямо в воду ныряли за пальто. Юрка вынырнул. И ты на него смотрела. А я, дурак, тогда хотел, чтобы — на меня». — «Ерунда какая», — засмеялась Нина Геннадиевна. Но вдруг у нее заломило затылок. Надо же, глупость какую вспомнил! Юрка шел тогда прямо на нее, ботинки у него хлюпали, длинный, длинная тонкая шея, куртка коротковата и с нее текло струями, огромные глаза в каплях, будто — в слезах, черные волосы на висках прижаты, и голова поэтому узкая. «Ниночка, я твое пальто не нашел. Ты куда повесила?» Ишь чего вспомнил! «Господи, мало ли кто и как на кого тогда смотрел!» — «Не говори, Нинча. Юрка тебя любил. И ты, главное, его ведь любила. Но он же был такой заурядный, тугодум и вечная куртка жала под мышками, помнишь? А твой Анатолий — такой блестящий, верно? Такой молодой, а уже хирург! Он теперь, кстати, кто?» — «Толя? Толя сейчас главный врач в клинике», — механически ответила Нина Геннадиевна. «Такой профессии, Нинча, нету. Главный врач! Есть — просто врач. Ты правильно выбрала. Юрка тебя все равно бы бросил». — «Я бы сама его бросила», — сказала Нина Геннадиевна, сама себе удивляясь, что еще поддерживает этот нелепый разговор. «Нет, он бы тебя раньше бросил», — вдруг серьезно сказал Володька. Ерунда какая-то. Но затылок ломило все сильнее…
