Ефим Пермитин - Три поколения
Голос рассказчика показался знакомым Алеше. Он силился вспомнить, где и когда слышал его: «Казак Варагушин… Варагушин…» — и фамилия тоже была знакома.
Алеша спустился с полатей. Партизаны сидели на лавках, на кровати, лежали на полу и слушали рассказ затаив дыхание. Звонкими каплями падала из рукомойника вода и лохань. Никто Алешу не заметил. Над столом висела лампа. Под ней сидели двое. Ближний — небольшой, черный, кудрявый, с воинственным лицом. «Командир!» — решил Алеша. Лицо рассказчика было в тени. Варагушин кончил. Один из партизан повернулся и заметил Алешу.
— А… новенький! — громко сказал он. — Иди, иди к командиру.
Алеша, чувствуя, что бледнеет, шагнул к черному, затянутому в ремни человеку.
— Я вас попрошу, товарищ командир…
Партизаны дружно засмеялись. Затянутый в ремни черный, усатый человек тоже рассмеялся, и лицо его из воинственного сделалось простоватым. Алеша еще больше смутился и беспомощно озирался. Только теперь он рассмотрел сидевшего рядом с Жучком человека.
— И не смешно, ребята! Парень не знает, — сказал командир.
— Товарищ Варагушин! — вскричал вдруг Алеша и, отталкивая Жучка, бросился к командиру.
Хотя Алеша и очень повзрослел за это время, но по длинным, на редкость восторженным глазам и детски пушистым ресницам Варагушин сразу узнал наивного, пылкого мальчика в синих трусах и полосатой майке.
— Алеша!.. Белозеров!..
Командир поднялся, положил большие руки на плечи Алеши, немного отодвинул его от себя, заглянул в радостно сиявшее лицо и с силой прижал к себе.
— Уцелел… глупый!.. Глупый парнишка!.. Как мне хотелось выпороть тебя, когда ты наобум лазаря бросился из-за вала…
Алеша и слушал Варагушина, и не понимал его слов. Все эти месяцы, даже в дни голодовки и блужданий в тайге, он гордился своим героическим поступком и только жалел, что свидетелей его храбрости не осталось на свете. А тут вдруг командир — и осуждает…
— Как? Ну как ты пробрался?..
— А кто еще из наших, кроме вас?..
Алеше хотелось и спрашивать и самому рассказывать о том, что он пережил и под городом Усть-Утесовском и в тайге. Хотелось попросить командира назначить его в самое опасное место и сказать немедленно Варагушину, что он любит его больше всех на свете…
— Ну, Леша, садись рядом. Перво-наперво — за лошадей спасибо. Кони — высший сорт. Одна, правда, засекается, у одной мокрецы, но это мы вылечим… Сам же ты писарить у нас будешь… А то мы писаря про псаря… — и ясные голубые глаза Варагушина сощурились.
Улыбка командира была так заразительна, что и партизаны заулыбались. Не смеялся только Алеша. На ресницах его снова задрожали слезы, но это были уже слезы обиды. Командир и партизаны смотрели на него. Алеша, стараясь казаться спокойным, торопливо заговорил:
— Мне бы, товарищ командир, в строй, в самое опасное место…
Варагушин ничего не ответил на слова Алеши.
— Иди-ка, брат, досыпай лучше, а завтра мы с тобой воззвание сочинять будем. Я об него мозги выкрутил, а ни шиша не получилось. Иди, Леша. Ты у меня теперь правой рукой, вроде как бы начальником штаба, будешь…
Алеша вскинул ресницы на командира. Глаза его мгновенно высохли, заблестели. Он почувствовал себя С Варагушиным Спокойно и тепло, как с отцом.
— Ну что же? В штаб так в штаб, — уже весело сказал Алеша.
— Давай досыпай, милый, а утречком пораньше потолкуем… — Командир дружески потрепал Алешу по кудрявой голове.
Варагушин с Васькой Жучком ушли. Партизаны стали устраиваться спать на полу, на лавках. Алеша вскарабкался на полати и забрался под шинель друга, но уснуть не мог. Он растолкал Никодима и зашептал ему на ухо:
— Варагушин, командир-то отряда, мой старый-престарый друг… В тюрьме вместе! В бою!.. И теперь он меня начальником штаба назначил…
Никодим поднял всклоченную голову, посмотрел сонными глазами на Алешу, но, так ничего и не поняв, снова уронил ее на подушку.
Алеша лежал с открытыми глазами. Ему грезились запаленные кони гонцов, бледные лица ординарцев, нервный треск телефонов в штабе отряда, отдаленный гул боя. Алеша, в таких же ремнях, как у Васьки Жучка, стоит у карты. Красные и белые флажки в его руках. В окно он видит шатающегося от усталости гонца, выбегает на крыльцо, берет у него полевую сумку, вскакивает на лошадь и мчится. Грохот боя все ближе, ливень пулеметов все жарче.
«Командир! Где командир?..»
Смертельно раненный Варагушин с трудом поднял голову и чуть слышно прошептал: «Веди!..» И Алеша, поняв все, бросился вперед с обнаженной шашкой…
Заснул он только перед светом.
Глава XLIV
И Алеше и Никодиму партизаны дали по барашковой папахе. Настасья Фетисовна пришила к ним кумачовые ленты. Подражая мужикам, Алеша надел папаху на правую бровь.
— Не шапка, а воронье гнездо! — смеялся Никодим. — Пойдешь прямо, потом завернешь за угол и разом упрешься в стрельцовский дом. Тут тебе и штаб. Ну, иди, а то Бобошка извизжался, наверное, в своем хлевке.
Было еще очень рано. Деревню окутал морозный дымок.
Алеша прошел порядочно, но ни «угла», ни «поворота» не было. По обеим сторонам тянулись дворы, наполненные людьми и лошадьми.
Навстречу шагал хромой старик и волоком тащил за хвост мягкую, только что содранную, воловью шкуру. Хромой остановился, бросил ношу и полез в карман за кисетом. Но в мешочке у него была только газетная бумага. Хромой оторвал клочок, а остальную бумагу молча подал Алеше.
— Перекурим, — сказал он.
Алеша понял, что старик просит табаку.
— Не курю я, товарищ партизан.
Лицо деда посерело. Он с грустью взял у Алеши свою бумагу.
— Обестабачились мы в дымину. Пятый день без курева… Вижу — незнакомый… «Ну, — думаю, — фарт тебе, Кузьма…» Не поверишь, конские шевяки сушил, золки подмешивал… Дым будто бы сходственный, а утешительной сладости никакой. В роте горечь, изжога давит. Я человек верующий, а до чего без табаку дошел! Помылся вчера в бане, оделся, сижу в предбаннике. «Самая бы сладость закурить сейчас», — думаю. И уж так-то занутрило меня, так занутрило. Остервенел я да как закричу не своим голосом: «Сатана-батюшка, седунюшка-чертушка[13], возьми мою душу, дай табачку папушу…» — партизан покачал головой. — И что только Ефрем Гаврилыч думает! Я ему вчера жалился. Набег, говорю, на белых за табачком сделать надо. Потому — смерть. У кого, говорю, табачок — у того и праздничек…
Алеша спросил, где помещается штаб партизанского отряда.
— Это какой такой штаб? — удивился старик. — Ефрема Гаврилыча, что ли, тебе?..
— Ну, все равно — Ефрема Гаврилыча.
— Так бы и говорил, а то штаб… штаб… Ишь ты какой, молодой, а зазвонистый… — вдруг рассердился старик, огорченный неудачей с табачком. — Ефрем Гаврилыч, он везде… — уже мягче заговорил хромой. — Может, в швальне, может, в ружейной, в хлебопекарне — тоже может… С час назад видел я его с завхозом Свистуном…
Алеше хотелось рассказать партизану, что командир его старый друг, что они были вместе с ним в тюрьме, в «боях», а теперь он, Алексей Белозеров, назначен начальником штаба, но старик взял за хвост шкуру и поволок по дороге, оставляя на снегу кровавый след.
Алеша еще не раз спрашивал, но встречные партизаны не знали, где помещается штаб их отряда. Про командира же говорили:
— Он у нас, Ефрем-то Гаврилыч, днюет и ночует с массыей.
С Варагушиным Алеша встретился случайно. Командир разговаривал с австрийцем-химиком.
— Леша! — обрадовался Ефрем Гаврилыч. — Подожди чудок!..
И это варагушинское «чудок» очень понравилось Алеше.
Командир кончил разговор с химиком.
— Пошли в штаб! — и заскрипел деревянными валенками. — Вот, брат, на голые зубы да клад попал… Голова-то у мужика… даром, что австрияк… Взрывчатые вещества навылет произошел. Пистоны делает, бомбы начиняет. Теперь мы такой завод откроем!.. — Варагушин улыбался.
Они повернули к большому дому. «Лучший в деревне», — гордясь штабом, отметил Алеша. Из ворот выехала подвода, нагруженная доверху горячими, только что вынутыми из печи буханками черного хлеба. На морозе воз дымился, как огромный костер.
Варагушин втянул густой теплый запах, схватил буханку и отломил краюху.
— Хочешь? — спросил он Алешу.
— Я только что позавтракал, Ефрем Гаврилыч, — Алеша неожиданно назвал командира так, как называли его партизаны.
Варагушин жевал, густые пшеничные усы его шевелились.
— Хлебопекарня у нас здесь… В колготе, как говорят, на ходу спишь, на ходу ешь, на бегу щец хлебнешь… А об чаю целыми днями скучаю, — засмеялся Ефрем Гаврилыч, и пшеничные усы его весело запрыгали.
В окна большого стрельцовского дома с высоким резным крыльцом на командира и Алешу смотрели партизаны, женщины, дети. Варагушин указал глазами на них и сказал:
