Павел Далецкий - На сопках маньчжурии
— Оружие, конечно, похуже нашего маньчжурского, — усмехнулся Хвостов, — те наши сорок винтовок, между прочим, в полном здравии… Нам бы еще пушечки капитана Неведомского…
Кинжалы и тесаки были сделаны великолепно. Логунов сидел на корточках, перебирал оружие и думал, что в критическую минуту в умелых руках оно может оказаться грозным.
В комнате — под кроватью, в ящике дивана, в буфетике — лежали железные, цилиндрической формы коробки и запаянные отрезки труб. В отдельных ящиках хранился мелкий железный и свинцовый лом для начинки бомб, пакеты серы, бертолетовой соли, баночки с ртутью, бикфордов шнур и две сотни патронов к браунингу.
Потом посетили квартиры некоторых мастеровых, осмотрели и у них запасы оружия.
— Из вооружения пока все, — проговорил Хвостов, — а боевиков, желающих драться, пять тысяч человек. Николай Александрович, — сказал он торжественно, — партийная организация обращается к вам с великой просьбой. Обучи ты наших боевиков оружию и военному делу, как нас обучал в Маньчжурии… В помощь тебе будет Годун. Согласен — с войны да на войну?
Минуту Логунов молчал.
— Согласен… с войны да на войну! — сказал он с волнением.
* * *Он отдался этому делу, старому и вместе с тем новому, с необычайным жаром. Впервые за долгое время он чувствовал удовлетворение от того, что он — офицер и своим знанием может служить народу. Один период его жизни закончился, начался другой.
Война, еще недавно заполнявшая все его чувства, стала прошлым. И не только для него. Вот в его кармане письмо от Емельянова. Емельянов собирается в Питер, чтобы посоветоваться с Логуновым и Хвостовым о всех крестьянских делах… А Грифцов получил на днях письмо из Японии, от Ханако. От Ханако, которую любил Топорнин.
Девушка пишет о преследованиях в Японии социалистов, о борьбе, которую ведут рабочие и революционеры. Одним из яростнейших врагов социалистов она называла Маэяму Кендзо. «Истинный японец!» — так величает он себя. Что представляет собою этот истинный японец, испытал на себе ее двоюродный брат Кацуми.
Ханако писала много. Она будет писать часто. Да, люди, связанные между собою едиными мыслями и целями, могут жить на разных концах земного шара, но они — единая семья.
Еще затемно отправлялся Логунов за Невскую заставу. Здесь он прежде всего встречался с Годуном, который был теперь главным его помощником и по-фельд фебельски старался, чтобы рабочая дружина была подготовлена к бою не хуже, чем рота гвардейского полка.
Дальше на пустыре поджидали Логунова Цацырин и те сорок, которые составляли первый боевой отряд. Подъезжала телега, на телеге стояли ящики, с ящиков снимали крышки, доставали винтовки.
Выстраивались и шли цепочкой, по два, в рощу.
Тонкий слой снега лежал в роще, легко принимая на себя след человеческой ноги.
Стреляли, ходили рассыпным строем в атаку…
— Сорок таких человек двух рот стоят, — говорил Логунов, — особенно если воевать будем на улицах.
Эти дни были тревожны. Вслед за Невским заводом другие фабрики и заводы тоже объявили восьмичасовой рабочий день. Хозяева ответили локаутом. Больше ста тысяч рабочих в Петербурге и других городах были выброшены на улицу.
События принимали все более грозный характер, но здесь, в этой роще, среди вооруженных рабочих, неспокойное грозное будущее не казалось мрачным и все менее угнетало сознание недавнее прошлое в армии Куропаткина.
Домой возвращались группами, по четыре-пять человек.
Так было и в то утро, когда Пикунов вышел на улицу с револьвером в кармане.
17
Пикунов в последние дни много пил. Вместе с Лебедевым, Бачурой и еще десятком молодцов разграбил несколько лавок.
Когда грабили первую лавку, Пикунов чувствовал себя неловко, но Бачура привел в порядок его душу.
Набивая мешки мануфактурой, Бачура приговаривал:
— Я есмь меч разящий. Понимаешь?
— Господи! Именно!.. — пробормотал Пикунов. — А я-то, дурак…
Вечером они налетели на магазин Ханукова.
Неподалеку стоял старый заставский полицейский Никандров и не принимал против грабителей никаких мер. Пикунов принес домой чемодан часов и, закрыв окна и двери, разложил добычу на столе.
Глаза его горели, руки дрожали. Пикунова смотрела на богатство с жадностью и страхом.
— Чай будешь пить? — спросила она наконец. — Да спрячь ты, Тихон, серебро.
— Не только серебро, — эти вон золотые…
— А я хочу тебе сказать, что это уже не жизнь пошла, Тихон.
— Ну-ну, Архиповна! Не надрывай своей души.
Как далеко то время, когда все у него разваливалось. Сейчас отряд изрядненький. Машинист электростанции Григорьев до того всех ненавидит, что просто удивленье. Пикунов подозревает, что ненавидит он неспроста — ему и ставка высокая назначена, и какие-то наградные он получает. Место теплое, не сквозит, не дует, денежки немалые. Сторож уборной Колонков, конечно, не особенный герой, но, когда Пикунов намекнул Колонкову, что он получит огнестрельное оружие и за применение оного никто с него, Колонкова, не спросит, у человека слезы на глазах показались.
Господин Весельков, бывший студент, служащий конторы, братья Лебедевы и много таких, которых вчера еще не было на заводе, но вот они встретились с Ликуновым, выразили полное согласие на его предложения и теперь приняты на завод. Пока чернорабочие!
— Чем все это кончится, Тихон? — спросила Архиповна.
— Лучше не заглядывай да не загадывай. Я есмь меч разящий, понимаешь?
— Не будет добра, — решила Пикунова, заваривая чай.
Вечером пришли Лебедевы, Весельков и машинист электростанции Григорьев.
Рассматривали револьверы, привезенные Ликуновым из полиции, щелкали курками и целились то в граммофонную трубу, то в шпиль на буфете, то в конфорку самовара.
— Вы мне еще вещи попортите, — заметила Пикунова.
— Настасья Архиповна, ведь не заряжены!
— А если не заряжены, так зачем целитесь?
Пикунов переглянулся с Григорьевым и сказал жене:
— Архиповна, выдь-ка на час, погуляй.
— Из своего дома-то? — Она ушла.
— Список есть, — сказал вполголоса Пикунов. — Да зачем нам список? Наизусть знаем. Цацырин. Потом малининское гнездо. Наш жандармский унтер-офицер Белов шепнул мне про Машку. То есть весьма желательно. Ну как решим?
— Машу Малинину? — спросил Весельков, поднимая глаза к потолку. — А кто будет? Ты, Тихон Саввич?
— Хотя бы!..
— Сумеешь ли?
— Что я, девку не убью, что ли? — обиделся Пикунов. — Коров бил. В нашем деле крестьянском не огулялась коровка — значит, вали ее, кто же будет яловую год кормить? А тут девка… как-никак послабее.
— А стрелять как, — спросил старший Лебедев, — в упор?
— Известное дело, не по воробью же стреляешь.
В дверь постучали.
— Это я, — показалась Пикунова, — обговорили уже?
— Ну входи, входи, — недовольно разрешил Пикунов. — Ведь вот какое нетерпение.
Пикунова накрыла на стол. Подала водку, шустовскую рябиновку, бигус. Кислая тушеная капуста, перемешанная с сосисками и колбасой, была крепка, как водка.
— Свободы захотели! — сказал Пикунов, вытирая пот, проступивший на лбу после нескольких рюмок. — А государю императору свобода неугодна. Как и почему — не наше дело, а неугодна. А раз неугодна, то мы рабы его!
— Царские рабы! — крикнул старший Лебедев и стукнул кулаком по столу.
— Подлей водки, Архиповна, — указал на графин Пикунов. — Царь-то ведь связан по рукам и ногам: у него и суды, и присяжные, и газетки, которые следят за каждым его шагом и, чуть что, трубят по всему миру, а теперь еще и так называемый манифест. Манифест, братцы, его вынудили дать! Обступили со всех сторон и вынудили. А он человек мягкий, многострадающий — и дал… Слыхали, что учинили торговцы Сенного рынка? — Пикунов сделал многозначительную паузу и заговорил, выделяя каждый слог. — Не то третьего дня, не то вчера генерал-губернатор доложил царю: «Торговцы Сенного рынка, глубоко возмущенные происходящими в учебных заведениях митингами, воссылая господу богу за своего государя молитвы, просят меня повергнуть к стопам вашего императорского величества верноподданнические чувства вместе с готовностью души свои положить за батюшку царя и отечество», — Пикунов приподнял мохнатые брови и закончил: — На подлинном докладе рукою его императорского величества начертано: «Сердечное им спасибо от меня». Понимаете, не со студентами царь, не с интеллигентами, а с нами, дворниками, извозчиками, торговцами. Царь, бедный, смятен духом, только стоит и озирается на все происходящее.
— На восьмичасовой рабочий день поглядывает, — сказал Весельков. — Восемь часов работать, десять пьянствовать! Эх, милые мои, руки так и чешутся!..
