Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Вначале Серафиме показалось, что этот разношерстный хор позволяет себе просто-напросто подурачиться, но потом убедилась; все делается на полном серьезе. Однажды во время такого исполнения ей пришла в голову крамольная для такого общества мыслишка:
«А почему бы им не взять мотив блатной песни: „Воровать я на время не стану, чтоб с тобой, моя милка, пожить“».
Подумала и чуть не прыснула со смеху. Стоявшая рядом сестра во Христе заметила в Серафиме столь несоответственное настроение, больно щипнула за руку и зло прошипела:
— Цыц! О грехе подумай…
Но самым большим и торжественным днем для Серафимы, со времени общения с пятидесятниками, был день водного крещения. Точнее, состоялось оно не днем, а поздним вечером.
Дождавшись, когда берега обезлюдели, пресвитер со всеми членами общины направился к реке.
Вместе с другими под заунывное пение она брела по колено в воде вдоль истоптанного колхозным стадом илистого берега. Вода была холодной, ноги вязли в киселеобразном иле. Идти не хотелось. Но Серафима понимала — уж не ей теперь решать, что нужно делать.
С содроганием впоследствии вспоминала Серафима и само водокрещение. Сестры и братья окунались в холодную воду, потом, стуча зубами, выползали на берег, оставляя за собой шлейф мокрого следа.
Все «братья и сестры» поздравили Серафиму с приемом в секту, а некоторые даже прослезились, целовали «приближенную» в щеки. Парамон торжественно расхаживал по комнате. В руке он держал большую деревянную миску, в которой серой горкой лежали кусочки лепешек. Он подходил к каждому и предлагал «отведать тела господнего».
Впервые за все посещение общины «кусочек тела господнего» было предложено вкусить и Серафиме. Потом глотками из одного стакана пили вино — «кровь Христову». Все члены общины без конца твердили, что все они братья и сестры. Чтобы доказать это еще раз, верующие в одном тазу мыли друг другу ноги.
Так Серафима стала полноправным членом секты пятидесятников.
Но уже через несколько дней после водного крещения она начала догадываться, что многое от нее в общине утаивали, что сюда люди идут не просто так, ради удовольствия. Здесь у всех есть свои обязанности, поручения по воспитанию «приближенных», по «познанию слова божьего». Поражалась Серафима и крепкой дисциплине, которая была в общине. Все шло от пресвитера, ранее удивлявшего ее своей набожностью, мягкосердечностью и обходительностью. Она видела, как после замечания, сделанного Парамоном чуть ли не в дружественной форме, его собеседница или собеседник на глазах бледнели, чуть ли не падали на колени. Громче, чем вполголоса, Парамон не разговаривал, никогда не выделял ни одну нотку голоса.
— Единение души с богом, — негромко вещал Парамон, — может освободить ее от грехов тяжких, от всего, что тучей витает над совестью, от стремления человека жить своими прихотями в угоду чреву своему. Только это поможет ему снова встать на стезю праведности и благодарности, и не будет страданий из-за греховных желаний. Люби бога, и ты не будешь в жизни подранком.
Слова пресвитера ласкали слух Серафимы. Они словно нарочно были подобраны для нее, для того, чтобы избавить ее от тенет, в которых она успела завязнуть.
С умилением и благодарностью смотрела она на этого всегда спокойного и участливого коренастого человека с бесцветными усиками и думала: «Если не бог, то все равно есть какая-то сила, которая приходит на помощь человеку в тягостное время».
И с каждым днем Серафиме все труднее было оттолкнуть от себя мысль, что человеком управляет кто-то таинственный. И Парамон — человек от бога, хотя его проповеди, непризнание церкви, креста, икон и даже многих святых вначале устрашали Серафиму своей странностью, загадочностью. В ее глазах он становился одновременно и жутким, и необычайно сильным, могучим, стоящим выше других смертных.
Позже узнала Серафима, что причины раболепия, страха верующих перед своим пресвитером были совершенно другими. Парамон умел завораживать таинственностью смысла своих речей, заставлял ожидать указаний всевышнего. Ему удавалось заставлять членов общины всегда быть перед ним с согбенными спинами и безвольной серостью в глазах, с улыбкой, одобряющей любое решение повелителя.
В тесной и душной комнате, при закрытых дверях и окнах Парамон своим ровным наставительным голосом растолковывал содержание Библии, объяснял, что на пятидесятый день после воскрешения Христа на апостолов сошел святой дух, и они заговорили с богом на ангельском языке. Вот поэтому и сектанты называют себя пятидесятниками.
Все это воспринималось вначале с таким интересом, с каким люди узнают необычную новинку, которая удивляет их своей свежестью, заставляет задуматься о том, насколько скудны наши познания мира.
Серафима стояла чуть в стороне от всех верующих, под небольшим щитком, на котором чья-то неумелая рука вывела жирной охрой слова; «Бог — есть любовь». Как все, стояла она на коленях, на складках сатиновой юбки. Эту позицию заняла для того, чтобы лучше видеть всех верующих, наблюдать за ними и кое-чему научиться. Взгляд ее то и дело задерживался на чуть ссутулившейся фигуре Парамона.
— Власть божья надо всем, — монотонно, певучим голосом протянул Парамон, — над природой, над Вселенной, над животными, над судьбами народов и людей, и пусть не будет войн и лицемерия.
Серафима глядела на своего благодетеля, думала и недоумевала: почему бы ей раньше не знать этих людей, почему бы Прасковье не свести ее к ним еще до того, как она встретилась с Петькой Сырезкиным? Не бывать бы такому греху!
И почему государство не оказывает им никакой помощи? Разве оно против, чтобы везде и всюду была всеобщая любовь, чтобы эти люди не доходили до грехопадения? Зачем эти проповедники от добра прячутся, тайно пробираются в молитвенные дома? Ведь получается, что их преследуют лишь за то, что они хотят людям только хорошее, только праведное?
Парамон закашлялся, опустил вниз руки, которые он все время держал у груди, плотно приложив к ней ладони. Сухие, рваные клочки звука мучительно пробивались через горло. Серафиме захотелось чем-то помочь Парамону, избавить от некстати прокравшейся немощи. Ей попросту было жалко его и обидно за этого мужественного человека, отдающего себя борьбе за таких, как она, за облапошенных жизнью людей.
Кашель вдруг прекратился, и Серафиме показалось, что с Парамоном что-то произошло. Он снова откинул голову назад, закрыл глаза и широко открыл рот. В ту же секунду Парамон развел руки и растопырил пальцы,
