Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
— Гражданин начальник, не я ведь это… не я… не…
Полные сил и ловкости кисти рук помощников уже обхватили запястья Ядрышкина и медленно стали выворачивать ладони наружу. Щек Ядрышкина коснулось их прерывистое горячее дыхание, сопровождавшееся густым сопением.
— Если хочешь остаться здоровым и нормальным, советую тебе без запирательств подписать вот эту бумагу. Здесь неопровержимая правда, ты полностью разоблачен… Выбирай — или мы тебя сейчас заставим подписать, или сам сделай это. Советую второе. Нам некогда, притомились возиться вот с такими гадами… можешь прочитать.
Правая рука освободилась от захвата. Усатый подсунул к ней исписанный лист, а потом, обмакнув в чернильницу, преподнес ручку Гавриле.
— Я… я… не умею писать… и читать тоже, — задрожал Ядрышкин. — Этот вы хоть кого в Самойловке… Еще мальчишкой знал пять букв, теперь, кажись, запамятовал.
Можно было подумать, что кто-то под стулом усатого развел костер. Он соскочил с него и начал чуть ли не бегом метаться по всей комнате. Заметив беспокойство начальника, его помощники отпустили руки Ядрышкина, вытянулись по струнке.
— А как же ты за трудодни расписываешься? — поубавив гнева, спросил усатый, — ведь врешь же, мошенник!
— Мать малость царапает, так ее заставляет председатель… А я только крестик…
— Кто готовил дело? Ты, Борькин? — вдруг с досадой выкрикнул усатый и кинул тяжелый взгляд на одного из помощников. — Безголовые растяпы!.. Хлеб зря едите! Даже чуть-чуть мозгами не хотите пошевелить! Пропагандиста мне тоже подобрали! Нет, это вам не пройдет! Сколько трудов пропало! А я, дурак, уже в область сообщил — важную птицу обнаружили. И не дай бог, приедут поинтересоваться…
Спохватившись, что Ядрышкину-то все это не нужно знать, усатый осекся.
— Сейчас же освобождайте задержанного! — а Гавриле добавил: — Фамилию тут перепутали. Ошиблись. Иди домой. Ты уж не серчай.
Может быть, на этом и закончилась бы история с Ядрышкиным, но он сам дал делу другой оборот. Получив, наконец, вести о муже, жена Фокина помчалась в город. К ней присоединились двое ее кумовьев. Размахивая руками, они горласто и хмельно обещали самойловцам пересажать в «тюрягу» всех кто поднял руку на их кума, кто сочинил на него такую чертовщину.
Деревня ожидала спасителей Фокина на другой день. Но они не появились. Зато к вечеру в Самойловку вновь прикатила машина с темно синей будкой. И снова, вторично, из деревни исчез Ядрышкин. На этот раз надолго, если не навсегда. И никто потом не приносил в деревню вестей ни о Фокине, ни о его жене, ни о кумовьях-правдолюбцах, ни о Ядрышкине.
Вот такая встряска приглушила, утихомирила разгулявшиеся в деревне дрожжи, добротную закваску для которых дала Серафима.
XVIII
К концу мая настроение у хлеборобов заметно улучшилось. В день святого Николая прошел теплый дождь. Старые приметы сулили хороший урожай. Молодые побеги ускорили свой рост, накрывая пустыри и поля слоем обильной изумрудной зелени.
В поле до глубокой ночи слышался гул тракторов, присланных из МТС. Плуги, как драконовые лапы, бороздили, выворачивали наизнанку выцветшую за зиму пашню. Беспрестанно горланили грачи, будто строгие контролеры, прыгали по свежим пластам земли.
В неумолчном гуле, хлопотливом гомоне птиц, теплой сизой дымке, витавшей у горизонта на фоне ярко-голубого неба — во всем чувствовались пробуждение, обновление, рождение. В такую пору человеку, еще не раздавленному тяжестью прожитых лет, кажется, что в природе ничего, кроме жизни в разных ее проявлениях, нет, что всякие толки о невечности, о смертности — не более, как причитание нудных по натуре людей. Всюду, видишь щедро расплесканное обилие красок, света, неподдающиеся осмысливанию голубые глубины.
И как здорово обижен тот человек, который не способен этого замечать, очаровываться этим, который ворчит на утреннюю росу за то, что она мочит ноги, который в корабельной роще усматривает сотни кубометров строительного материала, а увиденную стаю красногрудых снегирей делит в уме на количество клеток.
Любила свою лесистую местность Серафима. Умела любоваться спокойствием могучих дубов и медными отливами сосен.
Теперь же Серафиме было не до любования. В голове застряли мысли о существовании чего-то таинственного, о том, что над человеком постоянно занесен карающий меч, что нужно что-то предпринять для избавления души от скверны.
Вначале Серафима посещала общину пятидесятников ради любопытства, ради того, чтобы именно здесь ей помогли забыться на какое-то время, спрятаться самой от себя. А потом стала понимать, что посещение секты — дело совсем не развлекательное. Подошло время, когда закончился испытательный срок, в течение которого пресвитер и сестры во Христе внимательно наблюдали за Серафимой и одновременно приобщали к обязанностям общины.
Когда было прохладно, все верующие собирались в горнице дома Парамона. Пресвитер, хорошо выбритый, в чистом отутюженном костюме, со смиренным, ангельским выражением лица неторопливо подходил к каждому верующему и почтительно кивал головой.
Все было умилительно и безмятежно. В эти минуты не верилось, что где-то существуют зло, несправедливость. Около Серафимы он обычно задерживался дольше. Расспрашивал о здоровье, о детях, о нуждах и заботах. С приемом в секту Серафимы пресвитер не спешил.
Парамон был опытен. Он знал, что промахнись, поторопись с приемом «приближенного», можно нанести большой урон общине. Не впитавшая в себя истину веры может вдруг оторваться от общины, поднять на смех все, о чем можно говорить лишь трепетно, тихо, при затаенном дыхании. Много раз пресвитер заводил с Серафимой беседы и, казалось, все они были проверкой, выпытыванием.
Ругая Советскую власть за то, что в магазине нет мануфактуры или колотого сахара, он зорко следил за поведением своей подопечной, ждал ее отзыва, пытался узнать, насколько искренни ее вздохи или поддакивания.
И хотя Серафима еще не была «приближена», она часто приглашалась на песнопения. Поначалу она находила немало для себя забавного в этом. Во всех песнях славился бог, как главный распорядитель жизни человеческой, но в молитве Серафима нередко обнаруживала для себя много чудного. Песни, которые у членов общины вызывали трепет души, представляли странную смесь: слова призывали к богу, смирению, вере, к прекрасному блаженству после смерти, а мотив взят у безбожников — советских композиторов. Одна из божественных песен исполнялась на мотив известной песни «Катюша», другая — «Три танкиста».
