За родом род - Сергей Петрович Багров

Утром услышала скрип отворившейся двери, шаги. Снова Люба! Она узнала ее по рукам. Они поправили ей подушку, подоткнули одеяло в ногах, потрогали лоб, положив ка него влажное полотенце. Удивительно, руки эти боли не причиняли, наоборот, снимали ее, и Мария, открыв глаза, хотела сказать благодарное слово, как вдруг приметила рядом с Любой Максима. Оба стояли над ней с озабоченно-грустным видом, с каким стоят доктора у постелей больных, чья болезнь неожиданно осложнилась.

Страх напал на Марию. Ей стало жаль саму себя. Жаль и Максима. Но особенно остро жаль маломожную Люську. Ну разве мыслимо ей остаться без мамы? И тут ее воспаленно-задумчивый взгляд задержался на Любе с Максимом. Оба были красивы, молоды и крепки, казалось, их ожидало самое лучшее в жизни, чего Марии узнать не пришлось. «А ведь пара они!» — явилось на ум. Явилось не с ревностью, не с обидой, а с дальновидным заглядом сквозь годы вперед.

— Живите, — глаза ее проблеснули всематеринской мольбой. — Только Люсеньку не обидьте…

Максим отшатнулся, что-то пробормотав. А Люба вспыхнула. Ее поразила Мариина щедрость, с какой она отдавала ей мужа. И дочку свою отдавала.

Больная закрыла глаза, давая этим понять, что она утомилась и надобно ей сейчас отдохнуть.

Выходили из горницы Люба с Максимом в сильном волнении. Было им стыдно смотреть друг на друга, а еще стыднее на Люську, которая встретила их вопрошающим взглядом: «Как там мама моя? Всяко ей лучше?»

— Как и жить? — спросил Максим, заходя вслед за Любой в ее половину.

— Ты вот что, — ответила Люба. — Ты, это, боле ко мне не ходи…

Мария лежала в кровати так неподвижно и так спокойно, что, казалось, будет лежать она здесь всегда. Максим смотрел на нее. Смотрел с жалостью и боязнью, как на женщину из былого, уходящую от людей. На душе его было тоскливо. Выходя из горницы, вдруг заметил в глазах Марии приожившийся интерес — что-то хочет сказать. Наклонился Максим.

— Пошли телеграмму маме.

Максим недопонял:

— Чьей маме?

— Моей.

— Бредит, — сказал Максим появившейся Любе, — мать-то ее давно померла…

Чаще всех в эти дни навещала Марию Люба. Как и Максим, была она растерянной и смущенной. Ходить за больными, лечить их народными средствами, с помощью разных настоек из целебных корней и трав, было ей не впервой. И мужа Андрея лечила она не раз. Он маялся язвой желудка. Она усмиряла в нем эту болезнь. Теперь же было сложнее. Поняв, что болезнь у Марии корнями и травками не прогнать, она попросила, чтоб фельдшерица позвонила в район. Пускай оттуда приедут врачи…

…Минуло две недели. Все это время работал Максим на конной косилке. Снова Пряхин уговорил. Да Максиму было теперь все равно. Он мог бы вообще не работать, и никто бы худого ему не сказал. Был он в подавленном состоянии, когда воля ослаблена, мысли сбиты и открывалась дорога к стакану вина. Как раз этого Виктор Арнольдович и боялся, потому и запряг Максима в работу, чтобы та утомила его и тем самым спасла.

День с утра был пугающе-шумным. Прошла боковая гроза, срывая ветром с травы семенные зонтики и корзинки. Потом и прямая гроза навалилась с тяжелым грохотом и сверканьем, трамбуя землю седыми столбами дождя.

Максим, оглушенный, в прилипшей к спине рубахе, в кепочке, сплюснутой на затылке, сидел на ольховой опушке, давая гнедым очнуться от страха, и удивленно глядел в небеса.

Гром проносило к востоку, ветер стихал, и в свободной от туч размоине неба дрожало сияние беглого света. Казалось, небо имело лицо и вот оно улыбнулось, обрадовавшись земле, на которой увидело стадо коров, наполовину окошенный луг, пару гнедых и сидящего на железном сиденье Максима. И увидело небо то, что было отсюда не видно, но, должно быть, печальное, как несчастье, отчего налилось густой синевой и начало хмуро крениться, вот-вот готовое встать к горизонту ребром.

Испугался Максим, почувствовав всем своим существом, что кто-то его сейчас вспоминает. Распряг лошадей. Взяв одну на долгую оброть, вскочил на другую и поскакал.

Конюх Оглуздин, грузный старик с шишковатым лицом, принимая гнедых у Максима, тревожно спросил:

— Это чего-о?

— Погоди, — отмахнулся Максим и тут же бросился к дому. «Не отошла ли?» — подумал со страхом.

Мария, увидев вбежавшего мужа, слабо и ласково улыбнулась, блеснув глазами, мол, ты погляди, что за казус-то приключился, чаяла смерть принимать, а она взяла да и отступила.

Максим ошарашенно заморгал:

— Никак, поправляешься?

— Видишь, Сима, — Мария хотела было добавить: «Спасибо врачам, коих вызвала фельдшерица. И Любе спасибо, так ухаживала за мной». Да смолчала, решив, что Максим об этом знает и без нее.

Поправлялась Мария быстро. Даже сама удивлялась. Давно ли ей почти в каждую ночь открывалась калитка загробного мира, куда она заходила, как в собственный дом, и однажды могла оттуда не возвратиться. Но теперь появилось желание много дышать, много есть, много видеть и много слышать, к ней вернулась былая женская сила, а заодно и приятная мысль, что лучшие дни не прошли, они еще явятся, как подарок, и душа ее возликует. Но тут подступал к Марии суровый вопрос: «Не потеряла ли, пока болела, дочку свою и мужа? Ведь отдала их тому, кто меня вытаскивал из болезни. Все теперь у меня не мое. Даже жизнь. Как я с Любой-то буду сейчас? Благодарить ее? Чтить? — И ответила себе: — Ненавидеть буду» — почувствовав ревность, такую сильную и слепую, какая быть может только у матери и жены, теряющей дочку и мужа.

Выросла слава вокруг Максима. Нехорошая слава, с смешком, дескать, Сима на зависть всем мужикам сельсовета завел в своем доме гарем. Где