Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
— Больно ты умен, после драки кулаками махать.
— Я ведь предлагал Капустину, чтоб послали меня.
Нет, этого Гырдымова ничем нельзя было сбить. Себя он считал удачливей всех.
В кафе Спиридона Седельникова «Роза» учтиво летали официанты, не подозревая о том, что заведение уже лишилось своего хозяина и дышит на ладан. На крохотной сцене, закрыв глаза, водил смычком по скрипке усач в золоченой венгерке. Кое-кто из публики ему подпевал. Филипп заглядывал через зеркальные стекла в ярко освещенный зал, пытался рассмотреть, нет ли там Карпухина. Но стекла запотели. Да и что смотреть, не дурак Карпухин, чтобы сидеть в самом облавном месте. Вошли, звякнув колокольчиком.
— С мест не сходить, бежать не пытайтесь, черный ход перекрыт, — скомандовал Капустин, и скрипач открыл глаза, сунул уставшую скрипку под мышку.
Филипп, стесняясь хлюпающих башмаков, подходил к столикам, однотонно спрашивал:
— Документы, документы…
От мясных запахов посасывал давний тоскливый голод. «Чего едят-то!» — удивлялся он, глотая слюну.
— Документы! — сказал он, и вдруг сдвинулось что-то в груди. Он встретился взглядом со знакомыми, отливающими ледяной зеленью глазами. Перед ним сидела Ольга Жогина в открытом, звездно поблескивающем платье. Он смешался, покраснел, мусоля в руках документы ее спутника.
Ольга усмехнулась, что-то прошептала своему кавалеру, еле заметно кивнула Филиппу.
Если б это было раньше, он бы за один этот кивок гору свернул. Филипп тряхнул головой и, косолапо отойдя, подумал вдруг, что зря она так улыбается. Отец-то уже в Крестовой церкви обитает. Не знает, видно, она ничего. И зачем мы явились, не знает. А знала бы, съела глазами.
— Вот жрут-то, братцы. Отколь что берется, — удивлялся Мишка, пока шли в электрокинотеатр «Одеон».
Потом была облава в заселенной до отказа гостинице. Вытряхали офицерье. Карпухина нигде не оказалось.
Филипп возвращался домой засветло, пьяно шатаясь от усталости. На пустынной мостовой за ним увязалась девица из разогнанного заведения.
— Эй, комиссарик, комиссарик! — звала она, пряча в голосе мед и насмешку. — Пошто моргуешь, не моргуй.
Филипп взглянул в нарисованное испитое лицо, вспомнил, как мать говорила о таких: «Ночная красавица — денной попугай».
— Ты это что? — сказал Филипп и взялся за кобуру.
Девица без испуга взвизгнула и ушла скучать на бульварную скамью.
Филипп едва поднялся к себе. Схватил ломоть ржаного каравая, да так и уснул, держа хлеб в кулаке.
Его разбудили причитания госпожи Жогиной, которой вторил голос Ольги. «Узнали об аресте, — умываясь, подумал Филипп. — А кто просил этого Жогина лезть куда не надо? Больно болтал много. Вот и ушибло на крутом повороте».
Филипп одернул рубаху и сел к столу. Со смаком раздавив луковицу, принялся за еду.
Вдруг он уловил: кто-то едва слышно постукивает к Жогиным — и, оставив недоеденный хлеб, на цыпочках прокрался к дверям пустующего зала.
Женщины перестали плакать, наперебой зашикали. Что говорили они, Филипп разобрать не мог. Понял только, что пришел к ним мужчина. Может, Карпухин, а может быть, кто другой, может быть, его брат.
Вот взять и ворваться: «Руки вверх. Кто такой?» — и… но что будет потом, Филипп не знал. Ну вот он ворвется с «велледоком» в руке. А человек скажет: «Я пришел передать привет от тетки Феклы и ничего не знаю, так что уберите вашу пушку».
Нет, это не годилось. Но что-то тут было дельное. Раз женщины перестали плакать, раз они радуются, значит, человек чем-то утешил их. А радость может быть одна — весть о Карпухине, потому что из подвала Крестовой церкви вряд ли чем теперь обрадует их Степан Фирсович Жогин.
Надо схватиться за этого пришлого и не упускать, пока не будет допрошен. Надо идти по его следам, а следы должны привести к Карпухину. Но если Филипп сразу же, как выйдет тот, двинется за ним, это могут увидеть Жогина с Ольгой, поднимут визг, человек удерет. Опять не годилась затея.
«Выйду. Выйду и буду ждать. Тогда узнаю, кто и куда идет». Филипп с великой осторожностью прикрыл дверь в свою комнату и даже не стал ее запирать. На каждом шагу обмирая, сполз по крутой лестнице вниз и, облегченно вздохнув, выскользнул на крыльцо. По стороне, которую нельзя видеть из жогинских окон, прошел до угла, свернул. Постоял.
Но если он будет торчать здесь и глазеть из-за угла, вокруг него соберется толпа баб, пришедших по воду. Надо найти такое место, откуда видно и крыльцо, и окна дома Жогиных. Лучше всего их видно от колодца. Но не будешь же там каменеть истуканом. Он снял ремень, сунул в карман «велледок», подошел к колодцу, помог толстой, как квашонка, молочнице вытянуть гулкую бадью, вылил воду в ведра.
— Пить страсть хочу.
И хоть ломило зубы, долго через силу пил, поглядывая на крыльцо жогинского дома. Потом он, придержав лучинный крест, выплеснул воду прямо на дорогу.
— Да Христос с тобой, — взмолилась молочница.
— Брезгуешь, поди, — объяснил Филипп, раскручивая веселый ворот.
Бадья ухнулась в воду, забулькала, наполняясь, но вытянуть ее Филипп не поспел.
С крыльца дома Жогиных спрыгнул какой-то человек в узком пальто.
— Брюхо схватило, — объяснил Филипп молочнице и, пригибаясь, пошел следом за длинноногим гостем Жогиных.
Человек оказался знакомый — метранпаж типографии, из-за которого всадил он себе пулю в ногу. Тот, не захотевший извиняться перед Филиппом. Шел он к губернской типографии. Это Филипп понял дорогой. Значит, или он дал Жогиным адрес, где находится Карпухин, или просто заходил что-то передать им на словах. Или… Что еще мог сделать метранпаж, Филипп не знал.
Он остановился: «А если заходили двое? Вдруг сам Карпухин пришел вместе с этим метранпажем и теперь сидит себе с женой и тещей. Обыск-то был вчера. Что тогда?» Нет, Филипп не мог ничего придумать. Одни сомнения, одни неразрешимые задачки, от которых только путаница начинается.
Он проходил уже мимо дома Антониды. Дальше бульвар, поворот к Александровскому саду и типография. Теперь он понял, что надо делать.
Спартак заскочил в калитку дома Антониды, стараясь не выпустить из вида метранпажа, стукнул в раму. Вместо Антонидиных ярких глаз вдруг увидел иссеченное морщинами, бородатое лицо ее отца. Возник уже знакомый волосатый кулак, и зарокотал сердитый бас:
— А ну, катись!
Вот штука! Филипп все-таки толкнул дверь и ступил в сени, заваленные ведрами, кастрюлями. Отец Антониды садился на обернутую табуретку перед самодельной наковальней.
— Это ишшо что? — привстал он.
— Что, жалко? На одну минуту. Не убудет, не съем, — выкрикнул Филипп.
Антонида выскочила в сени в одной кофте. Лицо удивленное, обрадованное.
