Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Рогов прошел через спальню в санузел, набрал воды в стакан, стал поливать кактусы. Но взгляд помимо его воли возвращался к картине. Ещё вчера, после их спора, так и подмывало снять Шишкина — внимательно присмотреться к той мазне, но уже одно это было б уступкой чифу. Хотя почему же уступкой? Два года прошло, и немудрено, что он забыл картину.

Снова принес в стакане воды. Можно, конечно, поливать из кофейника, как он всегда это делал, но куда спешить? Взглянул на часы. И пяти минут не прошло после звонка чифа. Эта замедленность времени была тоже унизительна для него.

Он поставил стакан, защёлкнул, чтобы не открыли, дверь на замок, решительно подошел к картине. Шишкин был приклеен к стеклу прозрачной липкой лентой. Рогов поддел её ногтем. К бумаге лента приросла накрепко, но от стекла отходила. Он отслоил картину, словно страницу.

На журнальном столике, покрытом скатертью — белая и на вид крахмальная, жёсткая даже —стояла еда. Блестели чистые тарелки — три их было, Рогов заметил это сразу, хотя, кажется, и не смотрел на стол. Играла музыка — совсем тихо, будто. не здесь, а рядом, в спальне. Но радиола тут стояла, и крышка была поднята.

Антошин, поднявшийся на стук из‑за письменного стола (на столе не было ничего, просто сидел, слушал), вымученно улыбался в темных очках.

— Я не из ящика поднял нас?

Безукоризненный серый костюм, манжеты с перламутровыми запонками, галстук… Рогов неприятно почувствовал свой огромный живот и что сандалии у него на босу ногу. Сказал, что не спит днём.

Уж не именины ли у чифа? Но мог бы предупредить, ибо хамство — приглашать, не объяснив ничего, будто он мальчик, которого зовут побаловать сладким, и ради эффекта (сюрприз!) не говорят, зачем зовут. Одна из тарелок явно для него — тут Рогов усмотрел почти оскорбление. Как смел чиф решать за него, согласится ли он праздновать с ними (пусть даже и день рождения), и вообще есть ли у него время! Теперь Рогов был доволен, что одет так — без носков, парусиновые брюки, взгорбленная животом рубашка навыпуск. Рубашка, правда новая—вчера у начпрода взял; это ещё больше раздосадовало Рогова — вырядился! Чиф пригласил садиться, но он не сдвинулся с места.

— Вы хотели сказать мне что‑то?

Чиф улыбался‑как‑то боком, обнажая редкие зубки. Рогов ждал, отдельный от всей этой праздничной торжественности. Ноги расставлены, как при качке. Почему‑то ему казалось, что он бос — без сандалий.

— Малыга, —выговорил чиф. —Вам знакома эта фамилия?

Думая после о Петьке Малыге, снова и снова мысленно возвращаясь к нему, Рогов видел его — хоть мгновение, но видел — таким, каким тот вспыхнул в его памяти в эту первую секунду: рыжий кривоносый парнишка, упрямый, перемазанный маслом и говорит: «Я сам, Михаил Михайлович. Не подсказывайте мне, я сам».

— Малыга? — переспросил Рогов, хотя Петька уже вспыхнул перед ним, взволновал, закружил, и все он понял: что за — сюрприз, зачем три тарелки и даже — откуда взялся тут Петька. Два парохода стоят у «Памира» — «Альбатрос» и «Гелий», Петька с одного из них. С «Альбатроса»: «Гелий» вчера вечером пришвартовался, Петька давно бы уже объявился. И все‑таки уточнил бранчливо: —Петька, что ли?

Антошин улыбался, не отвечая, и Рогов понял, что чиф знает все: и что Петька — его ученик, любимый ученик, первый, и что именно он, Рогов, если уж на то пошло, дал ему путевку в жизнь. Года четыре уже — нет, лет пять, как закончил мореходное, куда некогда отправил его Рогов, и теперь наверняка плавает стармехом. Подумал и тотчас решил про себя: не станет спрашивать у Антошина, кем плавает Петька—нехорошо это, нечестно по отношению к Петьке, да и какая разница, кем. Но про себя хотелось: стармехом!

— На «Альбатросе»?

Чиф утвердительно наклонил прилизанную головку. Снова пригласил садиться, и Рогов сел. Ему было лестно, что Петька, судя по этому столу, и по «сюрпризу», и по трем тарелкам, помнит его, и хочет его видеть, и знает, что Рогову тоже радостно встретиться с ним. Но было и неприятное что‑то. Петька говорил о нбхМ с Антошиным— это? Или то, что он объявился сперва Антошину, а не ему, и что не Антошина они с Петькой пригласили к себе, сделав сюрприз чифу, коли уж они тоже знакомы, а Рогова позвали, который дольше знает Петьку Малыгу, с восемнадцати лет, когда тот мотористом начинал. Нет, начинал матросом, но мотористов не хватало, и Рогов на ходу, прямо в рейсе, переквалифицировал его. Хорошо переквалифицировал. Дипломированные мотористы поначалу боятся машины, Петька же был с машиной на равных, и это значило: отличный механик выйдет. Не ошибся стармех Рогов…

Откуда‑то из‑под Костромы он, прописан же был на судне, и во время стоянок Рогов затаскивал его к себе. Нет ведь ничего отвратительней каюты, когда после двухмесячного плавания и короткую береговую неделю маешься в ней. Конечно, Петька — свинья, ни одной весточки за десять лет, ну а сам‑то, сам сколько писем вымучил из себя за свои почти полвека? И все‑таки не станет расспрашивать чифа о Петьке.

Взгляд скользнул ло картине — такой же, как у него и в салоне, зацепился, обрадовавшись.

— Между прочим, о шарлатанстве. Шарлатанство тоже развивается. Как и все. Раньше делали, что иконы плачут, теперь — вот. — Кивнул.

Но все это было неинтересно, неважно — и вчерашний их спор, и этот чужой человек в изысканном костюме, и сметанный салат из омаров, который Рогов в иных случаях любил очень, и даже то неприятное, что закопошилось было в нем, а теперь ушло, — все это было второстепенно и далеко. Главное — скорей бы Петька пришел.

Чиф что‑то отвечал на его замечание о шарлатанстве, но Рогов не вытерпел, перебил:

— Он здесь уже? На судне?

Антошин поправил очки.

— Десять минут, как вышел отсюда.

И не мог зайти! Да и какие дела у него? Запчасти? — но кто даст без старшего механика?

— Вы что, плавали с ним?

— Не очень много, — ответил чиф.

Нельзя оказать, чтобы Рогов не узнал его; он узнал его сразу и, встретив на улице, тоже узнал бы (вероятно), но в том чувстве, какое он испытал в первую секунду, было что‑то от неузнавания и какая‑то мелькнувшая грусть. Рогов почувствовал, как постарел он за эти годы.

Роскошная тропическая форма была на Петьке (такую лишь промысловикам дают): белые отутюженные шорты, белая рубашка с форменными погонами —свежая, лёгкая, свободная, и все это белое прекрасно оттеняло загоревшее лицо, руки, темную шею, темные сильные ноги. Петька был красив. Рогов встал ему навстречу.

Пока чиф доставал из холодильника, распечатывал и аккуратно разливал водку, Рогов бурно расспрашивал. Он смеялся и окидывал Петьку взглядом, как бы оценивая его и одновременно им восхищаясь, и ругал за молчание, и громко вспоминал вдруг что‑то, но на всем этом, чувствовал он, был налет неестественности.

Он словно изображал человека, который по прошествии стольких лет встретил, нежданно–негаданно своего старого друга, ученика своего. Изображал, но не был им.

Рогову хотелось забыть, что они не одни здесь (тогда, может, и неестественность ушла бы), но он все время помнил об этом, все время видел боковым нечаянным зрением серый костюм чифа, знал, что чиф приготовил все и терпеливо ждёт паузы, чтобы выпить. Это мешало. Но не только присутствие Антошина порождало неловкость и делало радость встречи (искреннюю радость) и интерес (искренний интерес) как бы преувеличенными. Тут ещё и другое было. «Кем плаваешь? Стармехом небось?» — спросил Рогов — не как о главном, потому что это, в общем‑то, и впрямь не самое главное— стармех ли, второй механик — и Петр ответил ему так же, отмахнулся: «Плаваю», — и это‑то насторожило Рогова. Неладное заподозрил и — точно: на его повторный, теперь уже прямой и главный вопрос — кем плаваешь? — Петр ответил: первым помощником. «А как же машина?» — «С этим давно покончено». Рогов не удивился. Он словно с самого начала смутно ждал этого — едва увидел Петра, и ещё раньше ждал, как только узнал, что Петр Малыга здесь, но пришел к чифу, а не к нему. Это‑то опасливое ожидание и сделало его радость (искреннюю радость) и его интерес (искренний интерес) неестественными и преувеличенными.

Чиф сказал Рогову:

— Берите креветки. — Он выпил не все — пригубил только. — Петр Анатольевич угощает.

Салат из омаров собирался положить Рогов, но жёсткое невыговоренное чувство, какое стояло в нем и какое он обязан был скрывать, заставило его взять принесенные Петром креветки. Их отварили и крепко заморозили; серовато–белое мясо, которое он вылущивал из тонкого, в испарине, панциря, сперва не имело вкуса (кусочек льда!), но оттаивало в горячем рту и выделяло мясной обильный сок. Пожалуй, было вкусно, Рогов понимал это, но не наслаждался. Опять ощущал он себя обшарпанным и неопрятным, и что сандалии у него на босу ногу, и ест он не как они, а громко и некрасиво.