Лев Экономов - Перехватчики
Мне думается, что эта мысль пришла ей в голову не сейчас. Но раньше Люся не высказывала ее, потому что не знала, как я к этому отнесусь. А теперь, видимо, почувствовала, что я сочувствую ей и готов пойти на уступки.
— Ты считаешь, что мы снова должны расстаться? — Я понимал, что сейчас решится самое важное в нашей жизни.
— Всего на годик, Лешенька. Иначе у меня пропадет диплом.
Да, этого, черт бы побрал, я совсем не учел, я не знал этого.
Люся поняла мою растерянность и перешла в наступление.
— Ведь не всю же жизнь будем торчать в этой глухомани. Поговори со своими старшими товарищами, они тебе скажут: военному человеку больше четырех — пяти лет не приходится жить на одном месте. Может быть, потом будем в городе, но я уже не смогу работать. Я все забуду. Мой диплом, о котором я мечтала с детства, вернее, о знаниях, за которые он дается, будет недействительным.
«Жены офицеров всю жизнь живут надеждами, — вспомнил я слова Истоминой, в прошлом инженера-химика. — Это единственное, что им остается».
Люся говорила и говорила, но я почти не слушал ее. Я представил на миг, как проснусь утром и рядом не будет Люси, ее рассыпавшихся по подушке волос, ее теплых мягких губ, которые я всегда целовал, прежде чем уйти из дому. Мне даже жалко себя сделалось, и я чуть не заплакал.
Люся поцеловала меня в глаза и прижалась щекой к моему плечу.
— Милый, ну что нам делать?
Я не ответил, так мы лежали очень долго.
«Неужели и в других семьях, где жены хотят, но не имеют возможности работать, так же? — думал я. — И кто в этом виноват? Неужели мужья, выбравшие себе военную специальность, мужья, у которых служба чаще всего проходит вот в таких «лесных гарнизонах», вдали от городов и больших населенных пунктов? Люся надеется, что со временем нас переведут куда-нибудь поближе к центру. Вряд ли! У нас беспокойное дело, мы мешаем людям своим грохотом и свистом. Может быть, это далее напоминает им о войне. А люди не должны все время думать о войне, ни о прошлой, ни о будущей, к которой готовятся империалисты и которую они уже, наверное, давно развязали бы, если бы не чувствовали нашей силы. Люди не должны видеть перед собой военные самолеты. А раз так, значит, мы вынуждены жить подальше от городов. Люся не должна обольщать себя надеждами. Ей надо сказать об этом. Но ведь надежды украшают жизнь. Я отнял у нее родителей, дом, в котором она жила, работу и теперь должен отнять мечту. Имел ли я на это право?
Я обязан был раньше сказать, что ждет ее. Но не сказал. Хотя и знал. Я боялся, что она не захочет ради любви ко мне лишиться всего, чем жила до встречи со мной. И тогда боялся, и сейчас».
— Милая, ну что нам делать? — я задавал Люсе тот же вопрос и знал, что и мне, и ей нелегко ответить на него.
Потом я вспомнил о тосте капитана Кобадзе, о том, что Люся сказала мне во время танцев.
«Как все чудно! — подумал я. — Она лежит рядом со мной и уже не одна. В какой-то момент зародилась новая жизнь. Ребенок — вот что не даст рассыпаться нашей семье, — я ухватился за эту мысль и не отпускал ее от себя. — Ребенок. Кто это будет, он или она? Светловолосая или черный, голубоглазый или кареокая. Нет, она не может уехать, ни на год, ни на месяц».
— Нам надо подумать о нашем ребенке, — сказал я. Она не ответила.
— Ты слышишь?
Люся молчала. Ее глаза были закрыты. Может быть, она заснула.
— Ладно, утро вечера мудренее, — я погасил свет.
ЕСЛИ САМОЛЕТЫ НА ЗЕМЛЕ
Я проснулся и увидел Люсю в зимнем пальто. Она стояла у зеркала и в задумчивости гладила воротник.
— Решила пугать лето? — усмехнулся я и посмотрел в запотевшее окно. Солнце лежало на земле редкими неяркими пятнами. Хмурый неприветливый день, а на газонах цветы нежные и ласковые — как это было несовместимо.
— Проверила, нет ли моли, — Люся грустно улыбнулась.
— Не нашла?
— Не нашла, — она сказала это так, словно жалела, что моль не съела ее пальто. — Но ты знаешь, Алеша, не заказать ли мне в городском ателье другое? Это потерлось на рукавах и воротнике. Завтра едут за продуктами из столовой. И я могла бы…
«Ах вот где зарыта собака! Ну что ж, пусть встряхнется, — подумал я. — Пусть сошьет себе новое пальто».
Мне нравилось наряжать Люсю. Хотелось, чтобы она была красивее всех. Я любил, когда Люсей любовались мужчины.
— Поезжай, только не нужно говорить маме, зачем ты едешь. Она может неправильно понять.
Люся ничего не ответила.
Я полежал минутку, вспоминая, над какой картинкой горела лампочка, когда я проходил вчера вечером мимо штаба. На картинках, были солдаты и офицеры в различных формах одежды. Горевшая лампочка указывала, какую форму надевать с утра.
Потом я не спеша оделся, физзарядку не стал делать: по расписанию первые два часа у офицеров было физо.
— Сегодня приду пораньше, — я простился с Люсей и направился к двери. — Может, сходим в лес за грибами?
Против обыкновения, Люся не очень обрадовалась, только сказала: «Хорошо» — и стала убирать в комнате.
«Что-то ее тревожит», — подумал я дорогой.
Часы физо были самыми шумными в жизни летчиков. Шуметь начинали еще по дороге к стадиону, когда капитаны футбольных команд (капитаном в нашей эскадрилье чаще всего был Кобадзе) начинали набирать игроков из лишней эскадрильи, которой обычно оказывалась в тот момент самая малочисленная.
Раздевались на ходу, чтобы не терять времени, и кто как считал нужным. Большинство для начала снимали только рубашки, а брюки подбирали в носки… Играли, что называется, «сорок на сорок». О таймах никто не думал, о замене игроков тоже.
На этот раз игра пошла горячая с первой минуты — было прохладно, и солнце не слепило глаза.
Мимо стадиона прошли техники с комбинезонами под мышкой — на аэродром. Постояли немного, «поболели».
— Может, переиграем? — крикнул Свистунов, обслуживавший машину Шатунова. Это надо было понимать так: техники против летчиков.
— Не будем. Сегодня понедельник, — снимая на ходу рубашку, ответил самый азартный из игроков, Семен Приходько. Он и бегал с ней, пока не оказался около края поля, где можно было бросить рубашку на землю. Точно так же поступали и другие.
В ответ на отказ Приходько техники засмеялись и пошли дальше. В понедельник они всегда выигрывали…
Курили тоже во время игры — папироса гуляла от одного игрока к другому. Впрочем, этим не злоупотребляли.
На втором часу уже все оказывались раздетыми до трусов. Нельзя было не залюбоваться стройными загорелыми фигурами летчиков, с тугими желваками мускулов на руках и ногах. Игра проходила организованнее, и только ни на минуту не прекращающийся шум, может быть, отличал летчиков от профессиональных игроков.
А шумели мы здорово. Мазилам моментально давались клички. Выражений при этом особенно не выбирали. Самым распространенным было «мертвый труп».
Игра в футбол равняла на два часа всех в званиях и должностях, и рядовому летчику ничего не стоило послать «куда Макар телят не гонял» командира звена или командира эскадрильи, если они нарушали правила.
Нынче я играл без настроения и уже получил несколько нареканий.
— Задом, задом больше играй, — ехидно шипел Кобадзе. — Твой зад — сокровище в футболе.
Что-то не очень мне понравился вид у Люси. Чем-то озабочена была. И не в пальто тут дело. А в чем же?
— Простин! Приготовиться! — крикнули мне толпившиеся у допинга летчики.
Я выбежал с поля и подошел к Лобанову, страхующему всех, кто крутился на допинге — этих необычных железных качелях.
— Плавнее, мягче! — кричал он Шатунову, описывающему круги по вертикали.
— Тормози лаптей!
Шатунов сделал несколько резких приседаний в нижней точке, и качели остановились.
— Не убаюкало? — спросил я, не без зависти глядя на крепкую, литую фигуру Шатунова.
— Нет, кажется.
Я встал на маленькую платформочку и притянул ремнями стопы ног. Товарищи помогли мне привязать к стойкам качелей руки. Для начала сделали несколько толчков. И вот я начал раскачиваться все сильнее и сильнее, пока наконец качели не стали вращаться вокруг своей оси.
— Не прогибайся. Не дергай, иначе оборвешь ремни, — кричал Лобанов.
Но я не придавал значения его словам и пытался еще увеличить скорость вращения. Мое тело со свистом рассекало воздух, ветер тонко, как натянутая струна, гудел в ушах.
— Хватит, — скомандовал Лобанов. Я замедлил вращение, стал выгибаться в верхней точке, когда был вниз головой. Мне хотелось удержаться в перевернутом положении, как это умел Кобадзе или Лобанов, но лопинг проходил дальше.
Покрутившись в одну, в другую сторону, я остановился и попросил расстопорить чеку. Теперь, делая «солнце», я имел возможность еще покружиться и как веретено — вокруг своей продольной оси. Но это оказалось не так-то легко. И мои попытки ни к чему не привели.
