Анатолий Емельянов - Запоздалый суд (сборник)
Жене Степан сказал, что у него болит голова… Эх, если бы голова! Голова поболит день, два, пусть неделю, и пройдет. Душа болит у Степана! Душа горит огнем, и нечем тот огонь загасить. В последнее время ему и сон стал не в сон, и во сне нет покоя. Как-то посреди ночи даже закричал в тяжелом забытьи: «Кирле! Кирле!» Закричал так, что и сам проснулся и жену разбудил. Привиделось ему, будто Кирилл посадил его в тюрьму. Сидит Степан в камере на табуретке, а Кирилл расхаживает перед ним и говорит: «Ну, что, кто победил? Мы победили! Колхоз выстоял, и теперь о нашем Триреченском колхозе вся республика знает. А ты, дурак, еще хотел меня убить. Да что хотел — ты стрелял в меня! Но, как видишь, я не умер, я живой. Я живу вместе со всеми, со всем народом… А тебя за то, что жизни меня хотел лишить, стоит повесить, а то и просто вот так удавить…» — и хватает Степана за горло: ни вздохнуть, ни голос подать…
— Чего кричишь? — спросила разбуженная жена, и Степан не знал, что ей ответить.
С тех пор он стал бояться ночи. Только закроет глаза — и снова видится ему тот же сон. Опять видит себя в тюрьме, а рядом — Кирилл.
Временами ему уже начинало казаться, что сои вот-вот превратится в явь. Вот и сейчас даже подойти поближе к окну и то боится. Боится, что люди заметят его и начнут кричать: «Смотрите, вон он — убийца Кирле!»
Степан бессильно опускается на табуретку у стола. Голова не держится, и он подпирает ее ладонями, крепко, до боли в веках, закрывает глаза. Но закрой глаза хоть еще крепче, от кошмарного наваждения не избавишься; зажми ладонями виски еще сильнее — тяжелые мысли из головы не выжмешь. Как лошадь, заведенная на наклонный круг шерстобитки или крупорушки, сделав шаг, ужо не может остановиться, так и мысли, словно бы впрягли Степана и ну, гонят, ну, гонят но замкнутому кругу. Даже пот на лбу выступает — вот как тяжело Степану!
Когда и с чего ото началось? Ведь жил годы и годы и — ничего, может, и неспокойно жил, но и не мучился, как теперь… С чего же началось? Уж не с того ли дня, когда он подошел к каменщикам, возводившим этот памятник?
Подошел он не специально, а просто так: шел мимо — почему не подойти к работающим односельчанам?! Должно быть, перед тем у них шел какой-то разговор, потому что Степан услышал, как Андрей Викторович сказал:
— Да если бы не убили, и поныне жил бы да здравствовал — с его здоровьем до ста лет доживают, ни разу не кашлянув…
— Дядя Андрей, — спросил случившийся тут же соседский паренек, десятиклассник Васлей, — все-таки кто же в него тогда стрелял?
— Догадываться догадывались, но ведь, как говорится, не пойманный — не вор, так и тут доказать было нельзя, — ответил Андрей Викторович и, то ли случайно так вышло, то ли преднамеренно, посмотрел в сторону Степана.
Не с этого ли вскользь брошенного взгляда все и началось?
И уже который, который раз за последние дни он вспоминает, перебирает год за годом свою запутанную, непонятную жизнь.
…Отца он не помнит. Отец не вернулся еще с первой германской. Для Степана заместо отца был дед; они, вместе с бабкой, и вырастили его. Когда мать вышла второй раз замуж в соседнее селение Ишаки, они не отдали ей Степана: здесь он в своем доме, среди своей родни, а как там на него поглядит отчим — неизвестно. Так и остался Степан «в своем доме» с дедом и бабкой. Они не то чтобы во внуке души не чаяли, но все же по-своему любили и заботились о нем: и кормили, даже в те голодные времена досыта, и одевали не хуже, а может, и получше его сверстников: дед был зажиточным хозяином. Вроде бы хорошее, беззаботное было детство у Степана. А только начнет вспоминать и редко-редко вспомнится какой-нибудь светлый счастливый день, а больше всё какие-то тусклые, однообразные. Даже сверстников в тех детских годах не всех хорошо помнит. Хорошо помнит только деда…
А вот Степан видит себя в осеннюю темную ночь уже парнем. Окна в избе наглухо завешены одеялами, большой бабушкиной шалью. А Степан, прижавшись к толстой, в обхват, ветле, стоит перед домом в палисаднике. Стоит с топором в руках.
Один за другим мимо него проходят в дом сельские богатеи. Хорошо смазанная дегтем калитка открывается беззвучно, так же беззвучно — шмыг! шмыг! — проходят в нее и исчезают в сенях люди. Привыкшими к темноте глазами Степан хорошо различает каждого. А когда прошмыгивает в калитку последний, он еще долго стоит, прислушиваясь, а уж потом входит на подворье, спускает с цепи волкодава и открывает дверь в избу.
— Собаки Кирле на след не напали? — коротко, сухо спрашивает дед, словно бы вонзая в Степана свои острые, черные глаза.
— Нет, они боятся ходить по ночам, — выдерживая взгляд, отвечает Степан.
После этого дед оборачивается к собравшимся и продолжает, начавшийся еще без Степана, разговор:
— Думаете, зря, просто так говорят про колхозы? Нет, не зря. Вон в Малой Трисирме коммуна появилась, значит, скоро и до нас дойдет. Хоть я никогда не был бедняком, а «Бедноту» прилежно читаю… Так что нам есть над чем подумать. У нас с вами — хлеб, а у кого-то хлеба нет. А голод не тетка, и потянется тот, бесхлебный, за нашим хлебушком…
— Убьем, на куски изрубим! — не выдерживает Левень Уткин.
Дед осуждающе, прищуром, глядит на Левеня и спокойно одергивает его:
— Не умно говоришь, Левень. Всех не перебьешь, у поганой травы корни бывают сильные, один стебель срубишь — другой от корня подымется.
— И нас не мало! — все еще хорохорится Уткин.
— Нас-то не мало, а их — еще больше, — рассудительно говорит дед, и другие поддерживают его.
— Ты бы слушал побольше. Тит Захарыч не чета тебе — грамоте ученый и умом бог не обидел…
Уткин — длинный, худощавый мужик. Ноги у него кривые, как хомутовые клешни, и ходит он по-утиному, переваливаясь с боку на бок. Глаза какие-то желтые и без ресниц — точь-в-точь поросячьи. Ходит о нем по селу слава невероятного скупердяя, но Левень не только не стыдится, а, наоборот, даже гордится такой славой. В амбарах у него может гнить хлеб, а за столом жене и детям отрезает от каравая лишь по одному, да и то не толстому, ломтю. Мясо за обедом тоже делит сам. А выезжая с обозом за девяносто верст в Чебоксары, берет с собой каравай хлеба, два яйца и бутылку пахтанья и ухитряется каждый раз одно яйцо привозить обратно несъеденным. Вот какой человек Левень Уткин.
Собравшиеся в избе и сами люди расчетливые, прижимистые, но не до такой степени, и потому относятся к Левеню не очень уважительно. Всеобщим уважением, непререкаемым авторитетом здесь пользуется дед Степана. И сейчас, одернув Левеня, ждут, что скажет Тит Захарыч дальше.
— Попомни, Левень: горячий конь быстро бежит, да часто спотыкается, — наставительно говорит дед и, понимая, что собравшиеся ждут от него других, главных слов, переводит разговор. — Мне уже за шестьдесят, всякого — и горячего, и холодного — пришлось повидать и испытать. Мне и жить-то остается немного. Так что не за себя беспокоюсь, за вас сердце болит… Что я вам могу сказать? Прячьте свой хлеб, режьте скот, делайтесь бедняками и…
Тут дед делает паузу, обводя всех своими черными черемуховыми глазами.
— И? — опять не выдерживает Левень.
Да и не один Левень, все остальные с нетерпением ждут последнего слова Тита Захарыча.
— И вступайте в колхоз! — заканчивает дед, и его слова падают в напряженной тишине громом с ясного неба.
По недоуменным лицам собравшихся видно, что они ждали от деда совсем другого слова, другого совета. И когда проходит первоначальное замешательство, дружно, разноголосым хором, возражают ему, а кто-то потихоньку даже чуть ли не трусом обзывает. И опять больше всех шумит, кипятится Левень:
— Всех коммунистов, до последнего, порешим!
Тогда дед говорит Степану:
— Поди-ка выдь, погляди да послушай…
То ли он и в самом деле побаивается, что их подслушают, то ли не хочет, чтобы Степан знал, о чем они будут говорить дальше.
Узнает об этом Степан через три дня.
По селу пополз слух, что Левень Уткин схвачен и приведен в сельский Совет, Будто бы стрелял в Андрея Васюкова из обреза…
А дело было, как потом узналось, так. Председатель коммуны из соседнего селения Малой Трисирмы Андрей Васюков по каким-то делам оказался в Большой Трисирме. Вот его поздним вечером и подстерег Левень. Однако в темноте не разобрал, в кого стреляет, а оказалось, что но улице шел не Андрей, а его брат Петр. Петра он ранил в плечо. А шедший следом Андрей кинулся наперерез убегавшему Левеню и успел подставить ногу. Тот полетел вместе со своим обрезом наземь. Братья схватили кулака, как следует отдубасили, а потом привели в сельский Совет. В ту же ночь вызванный из района милиционер увез Левеня.
После этого случая Степанов дед притих, присмирел, стал еще более осторожным.
— Не послушался меня, погорячился — вот л… — дед не договорил, по и так все было ясно. — А теперь и меня, и кого другого из зажиточных хозяев очень просто могут забрать…
