Анатолий Емельянов - Запоздалый суд (сборник)
Слава богу, прения-выступления, кажется, подходят к концу. Решено оставить двух кандидатов на председательский пост. Два кандидата — так Федотом Ивановичем и было задумано. Жаль, что второй-то кандидат не Алексей Федорович. Не такой уж дурак этот отставной майор, достало ума отвести от себя беду. Ну, ничего, надо еще посмотреть, надолго ли он ее отвел…
В фойе клуба сразу на трех машинках готовили бюллетени для голосования. На одной из них выстукивала две фамилии кандидатов Шура. И каждый раз, когда она печатала «Михатайкин Ф. И.», сердце ее охватывала тревога.
А в зале тем временем шли выборы нового правления. Кандидатами называли Михатайкина, Василия Константиновича, Алексея Федоровича… Но никто не выкликнул ни Василия Берданкина, ни Ягура Ивановича. Долгое время никто не вспомнил и агронома Александра Петровича, хотя кто не понимал, что агроному, можно сказать, положено быть в составе правления. Не прошло даром для Александра Петровича его глухое молчание на нынешнем собрании! Фамилия агронома была включена в список лишь по настоянию Василия Константиновича.
Была избрана и счетная комиссия.
Бюллетени к тому времени еще не были готовы, и председательствующий объявил перерыв. Женщины как сидели, так большей частью и остались на своих местах, а мужики дружно вывалили на волю покурить.
И опять, как и перед собранием, в группах, в кучках — споры-разговоры.
— Хорошо так-то выбирать: за кого хочешь, за того и голосуй.
— Хорошо-то хорошо, да только при таких выборах как бы не получилось, что будем менять председателей каждые три года и развалим колхоз. Жизнь показывает: чем реже председатели меняются, тем колхоз крепче…
И опять от одной кучки мужиков к другой ходил Ванька Козлов и говорил:
— Если Федот Иванович останется, то на прошлогодние выработанные дни выдаст еще по килограмму хлеба. Слышите?
— Мели Емеля!
— Я сам, лично, с ним говорил…
В общем-то, похоже. Все видели, как сразу после объявления перерыва Михатайкин подозвал на сцену колхозного электрика и что-то сказал ему. Но если так, то выходит, что Федот Иванович хочет подкупить теми килограммами колхозников, чтобы набрать побольше голосов?..
Когда бюллетени были готовы, Ягур Иванович, председатель счетной комиссии, пригласил всех голосовать.
Колхозники брали бюллетени по выборам председателя, а также и членов правления, заходили в кабины. Большинство выносили оттуда бюллетени сложенными, словно бы опасались, что кто-то заметит, кого вычеркнули.
Позвали голосовать Михатайкина. Он прошел твердой походкой к столу, взял бюллетени, затем вытащил авторучку и, не заходя в кабину, на виду счетной комиссии демонстративно зачеркнул свою фамилию. Зачеркнул так энергично, что на том месте разорвалась бумага.
Проголосовавшие снова заходили в зал. Чтобы как-то занять пустое время, Алексей Федорович попросил агронома рассказать об итогах весеннего сева. Но то ли агроном говорил скучно, то ли момент был выбран неподходящим, но слушали его колхозники плохо. Возможно, многие из них вот только теперь, уже опустив бюллетени, по-настоящему задумались о дальнейших последствиях нынешнего собрания. Да, вот так, одним росчерком можно скинуть умного, хозяйственного, хоть и слишком жестокого, грубого Михатайкина и выбрать тоже дельного, знающего Василия Константиновича. Но кто точно знает, кто с полной уверенностью скажет, что второй будет лучше первого? На председательском месте мало быть просто умным и дельным, нужен еще, говорят, особый талант. Михатайкин — конь, уже долго бывший в упряжке, Василий Константинович еще не приученный к председательскому хомуту жеребенок. Впору ли ему придется тот хомут, не будет ли натирать холку?.. Того ли, того ли я зачеркнул!..
В зал вошел Ягур Иванович во главе счетной комиссии. На лице бригадира можно было прочесть растерянность и какую-то неопределенность.
Нетерпение людей поскорее узнать, как и чем кончилось голосование, было столь большим, что сидящие на проходе шепотом спрашивали Ягура Ивановича: «Ну, как?», «Кого?»
— А вот сейчас прочту и узнаете, — громко ответил он, подымаясь на сцену.
Став за трибуну, он разложил бумаги, надел очки, затем кашлянул и, словно бы испытывая терпение зала, отпил глоток воды. Только после этого повернулся к президиуму и спросил: «Можно?», хотя Алексей Федорович еще раньше предоставил ему слово.
— В колхозе имеющих право голоса тысяча двести восемнадцать человек, — тут Ягур Иванович зачем-то кашлянул и опять отпил из стакана. — Приняло участие в голосовании девятьсот восемьдесят человек, то есть более двух третей. Кворум для голосования есть, нарушений устава сельхозартели нет. Конечно, было бы желательно, чтобы голосовали все, тогда, может, картина получилась бы более определенной…
Бригадир в этом месте умолк, мелко-мелко заморгал, вынул из кармана скомканный платок и смахнул с глаз невидимую слезу. Кто-то не выдержал и в напряженной тишине прошелестело по залу: «Вот тянет кота за хвост!..»
— Однако тем не менее картина и так ясна, — продолжал Ягур Иванович. — За Михатайкина подано пятьсот двадцать три голоса, или пятьдесят три и семь десятых процента. За второго кандидата — остальные голоса и остальные проценты. Таким образом, — голос бригадира стал торжественным, — председателем колхоза законно избран наш уважаемый Федот Иванович.
С последними словами Ягур Иванович захлопал в ладоши. Зал его поддержал. Поддержал, правда, не очень дружно, вразнобой.
А Михатайкин, услышав цифры, названные председателем счетной комиссии, какое-то время сидел словно бы оглушенный, тяжело опустив голову, а потом резко встал, так же резко со стуком отставил свой стул, освобождая дорогу, и, весь сжавшийся, сгорбленный, вышел в боковую дверь сцены, ведущую в фойе.
Перевод Семена Шуртакова
Запоздалый суд
(рассказ)
Управившись по хозяйству, тетушка Серахви вошла в избу и, даже не взглянув на мужа, заторопилась к окну.
— Ай-уй-юй, народу-то, народу! — опершись обеими руками о подоконник и с нескрываемым любопытством оглядывая улицу, заахала она. — И все идут, идут, конца и края нет. Со знаменами, с флагами… А цветов… откуда взяли столько цветов? — Серахви только теперь повернулась к мужу, сидевшему на кровати, словно он мог ответить на ее вопрос.
Но Степан как сидел, низко свесив голову на грудь, так и остался в той же позе.
— Надо сходить посмотреть. — Не понять было: себе или мужу сказала Серахви и скрылась за перегородкой.
Через какую-то минуту она вышла оттуда в новом платке и праздничном переднике.
— А ты, Стяппан, разве не пойдешь? — спросила она, остановившись перед мужем.
Степан даже вздрогнул, будто только сейчас очнулся от глубокого раздумья, и глухим бесцветным голосом ответил:
— Да ведь говорил же я тебе, голова болит. Вот уж вторую неделю никак но проходит.
— Ты глянь-ка, чуть не весь район собрался. Одних легковых машин только не сосчитать. Похоже, и из Чебоксар есть. Все село вышло на улицу — и стар, и мал. Айда, и ты проветрись малость, авось и голова на свежем воздухе пройдет. А то сидишь день-деньской в избе, никуда не вылезаешь — как тут голове не разболеться…
— Ну, поехала, — недобро усмехнувшись, остановил жену Степан, — Сказал, не пойду, и не приставай. Иди сама, если хочется…
Серахви ничего не сказала на это, а только обидчиво поджала свои тонкие губы. Вступать в спор или, того больше, перечить мужу она не привыкла. Так что, чем и как еще можно было выразить свое неудовольствие? Вот разве еще, уходя, дверью избы хлопнула сильнее, чем обычно…
Как только затихли шаги жены в сенях, Степан тяжело поднялся с кровати и осторожно, словно делал что-то запретное, приблизился к окну.
На просторной площади перед клубом, почти напротив их дома, разве что чуть наискосок, толпилось множество народа. Степан не помнит, чтобы в родном селе хоть когда-нибудь собиралось столько людей. Посреди площади — на сером постаменте памятник, покрытый белой материей. За памятником — скопище машин.
Жене Степан сказал, что у него болит голова… Эх, если бы голова! Голова поболит день, два, пусть неделю, и пройдет. Душа болит у Степана! Душа горит огнем, и нечем тот огонь загасить. В последнее время ему и сон стал не в сон, и во сне нет покоя. Как-то посреди ночи даже закричал в тяжелом забытьи: «Кирле! Кирле!» Закричал так, что и сам проснулся и жену разбудил. Привиделось ему, будто Кирилл посадил его в тюрьму. Сидит Степан в камере на табуретке, а Кирилл расхаживает перед ним и говорит: «Ну, что, кто победил? Мы победили! Колхоз выстоял, и теперь о нашем Триреченском колхозе вся республика знает. А ты, дурак, еще хотел меня убить. Да что хотел — ты стрелял в меня! Но, как видишь, я не умер, я живой. Я живу вместе со всеми, со всем народом… А тебя за то, что жизни меня хотел лишить, стоит повесить, а то и просто вот так удавить…» — и хватает Степана за горло: ни вздохнуть, ни голос подать…
