Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович

— О моем поведении… — повторил Игорь, обиженный бесцеремонным вмешательством в самые, казалось, тонкие его переживания и в то же время обескураженный сознанием какого-то неписаного права у Скоробогатова на это вмешательство.

— Я предлагаю вам серьезно подумать! Вы нарушаете этические нормы! — продолжал греметь тот. — Эх вы-ы, культурные люди!

— Не пойду! Вот еще новости! Какие такие нормы я нарушила?

— Он просил, чтобы вы пришли… — Игорь не решился сказать: «требовал».

— Хотите, чтобы он прочел мне проповедь о добродетели? — спросила Ольга с неожиданным вызовом.

Игорь молчал. Он действительно уважал жену доктора Аржанова. Только здесь, где все жили на виду, могли пойти разговоры о неладах в их семье. И то было непонятно, чем вызваны эти толки: вниманием, которое вызывала Ольга, или ее дружбой с Павой Романовной? Своим поведением она не давала поводов к таким разговорам.

«Почему же я отступил перед Скоробогатовым?» мучительно думал Игорь, не глядя на Ольгу, и заметно вздрогнул, когда она спросила:

— Отчего вы заинтересованы в моем объяснении с ним?

«Оттого, что растерялся и не сумел защитить вас: вспомнилась ваша дружба с Тавровым, и я в тот момент решил: мне, по-видимому, не все известно, — мог бы ответить Игорь. — Если это не так, то нечего бояться, идите и отбейте наскоки секретаря райкома».

— Хорошо, я пойду к нему, — сказала Ольга, немного остыв и почти с сожалением взглянула на понуренного Коробицына.

Скоробогатов слегка приподнялся в кресле и протянул ей руку:

— Ну-с, как поживаете, Ольга Павловна?

Она не ответила и, пока собиралась с мыслями, секретарь в упор рассматривал ее. До него давно дошли слухи о ее необычных отношениях с Тавровым, и он решил наконец вмешаться. Не ожидая мгновенного раскаяния, он все-таки рассчитывал на откровенное признание и, по крайней мере, на согласие соблюдать внешнее приличие.

Однако на лице Ольги выражалась лишь гордая, даже злая настороженность.

Скоробогатов смотрел и думал. Он предвидел в данном случае возможность нарушения общественной этики и ополчился против нарушителей вне зависимости от своих личных отношений к Аржанову. Гордое выражение Ольги задело его за живое, и он сказал жестче, чем рассчитывал:

— Что там у вас происходит?

— Мне кажется, у нас ничего плохого не происходит, — смело возразила Ольга.

Скоробогатов побагровел:

— Не стройте из себя девочку!

— Я не строю. И вообще… что за тон? Мне кажется, вы забыли, кем вы являетесь: ведь вы секретарь райкома.

— Нет, это вы забылись! — крикнул Скоробогатов. — Мне не нравится ваше поведение.

— А мне не нравится ваше, — ответила Ольга твердо, хотя сердце у нее заколотилось почти до дурноты. — Вы ведете себя, как прокурор на допросе. В чем дело?

— Вот именно: в чем дело? — перебил Скоробогатов, разгорячась. — У нас семья составляется по свободному выбору. Раз так, должна быть любовь, ясность, взаимное уважение. Что же получается? Муж — крупный работник, а вы компрометируете его, снижаете его рабочий потенциал. А ведь вы тоже не без задатков: статейки пописываете. Устраивать свидания с посторонним мужчиной в частном доме! Мало того: превратить больницу в дом свиданий! Ну, уж знаете!.. А ведь это отражается на коллективе через настроение вашего мужа. Но с ним я еще поговорю особо! Сейчас речь о ваших… выпадах. Ведь это пошлость! Поймите, по-ош-лость, — подчеркнул Скоробогатов с брюзгливым выражением. — Даже если легкий флирт: сегодня Тавров, завтра Коробицын…

— Замолчите! — сказала Ольга тихо, но столько негодования было в ее лице и голосе, что Скоробогатову стало не по себе. — Пошлость в том и заключается, что может загрязнить самые прекрасные отношения. Да, я дружу с «посторонним» мужчиной. Но этот «посторонний» помог мне в главном: найти цель жизни, и нехорошо… вам-то особенно нехорошо бросать мне такие упреки.

— Зачем ему понадобилось вызывать ее? — сказал изумленный Логунов, выслушав Игоря, пришедшего к нему за советом.

«Безусловно честен, деятелен очень, — подумал он о Скоробогатове, — но в своей деятельности похож на крыловского медведя, взявшегося гнуть дуги: гнет, пока не переломит».

— С одной стороны, понятно: семья — дело общественное, и забота о ней должна нас волновать, — заговорил он, посматривая на Игоря из-под сдвинутых бровей горячими, угольно-черными глазами. — Но если речь идет о большом чувстве, то вмешиваться невозможно! Тем более детей здесь нет, а все взрослые, серьезные люди. Да, по-моему, и зря он поднимает шумиху. Если понадобится, Иван Иванович сам сумеет потолковать с Ольгой Павловной.

— По-моему, Скоробогатов лицемер, — решительно высказался Игорь. — Да, да, лицемерный и жестокий, как инквизитор!

— Вы тоже загнули! — хмуро возразил Логунов. — Я думаю, он от всей души хлопочет…

— Почему же он не хлопочет о Паве Романовне… — начал было Игорь, но спохватился и умолк, точно поперхнувшись словом. — Вы не подумайте, я не осуждаю Паву Романовну, — добавил он извиняющимся тоном. — В конце-то концов это глубоко личное дело и всякий сам расплачивается за свои грехи. Что? — спросил он простодушно, заметив протестующее движение Логунова. — Вы не согласны?

— Не согласен. Семья — дело личное, пока она соответствует нормам поведения общества, но коль скоро происходят какие-то нарушения, общество так или иначе, но обязательно вмешивается.

— Значит, вы поддерживаете Скоробогатова? — с явным прискорбием спросил Игорь.

— Нет, мне не нравится метод его вмешательства, — сказал Логунов.

Оба стояли на площадке рудничного двора, в стороне от работавших моторов. Уже спустилась вечерняя смена, отшумел встречный людской поток, и у подъемников установилось сравнительное затишье, только подходили непрерывно вагонетки с рудой.

— Это не метод, — повторил Логунов. — Скоробогатов не думает о тактичности и чуткости, которые должны быть органически присущи ему по роду работы. Уж если потребовалось, так надо было вызвать самого Ивана Ивановича или Таврова, членов партии, и поговорить по-товарищески, не стуча кулаками. Тем более что совсем нет сейчас основания Для стука и крика. Скоробогатов кричит о нарушении этики только потому, что кто-то прошелся под руку с чужой женой, а глубже он не видит.

— Не видит, — как эхо откликнулся Игорь Коробицын, сам ничего не понимавший. — Когда я встретил Ольгу Павловну после разговора в райкоме, она вся дрожала от гнева. Значит, он основательно распекал ее. Надо призвать к порядку тех, кто распутничает, хотя бы и шито-крыто, кто действует как зараза.

— Вы так и сказали Скоробогатову?

— Нет. Он сбил меня сразу с ног. Ведь вы знаете его приемчики!..

— Однако он не сбил вас, когда речь шла о методах сжигания топлива на электростанции, — напомнил Логунов.

— Еще бы! Там я на высоте положения, а в этом деле совершенно беспомощен.

«Да, это дело сложное! — думал Логунов, выходя из штольни рудника. — Враги изображают нас, советских, особенно партийных, людей, сухарями, которые глушат в своей душе чувство любви. Или они представляют нашу жизнь как сплошное самоотречение, как жертву ради будущего. А мы живем, правда, напряженно, но интересно, любим и радуемся со всею силою человеческих чувств, не стесненных никакими условностями, кроме блага ближнего».

— До свидания, Юрий Гаврилович! — Иван Иванович взял мальчика на руки, легонько потрепал, погладил его. — А ты поправился: жирком оброс, — промолвил он шутливо. — Но только, чур, беречься! Пока не научишься ходить по-настоящему, не прыгай, не взбирайся высоко, чтобы не упасть. Ну, да ладно, Денис Антонович твоей маме расскажет, как тебе нужно вести себя.

— Я теперь сам знаю, — ответил мальчик и неожиданно охватил цепкими ручонками шею Ивана Ивановича.

— Испугался? Думаешь, уроню?

— Нет. — Маленькие губы приблизились к самому лицу доктора. — Можно? Я чуть-чуть!

Аржанов кивнул и взволнованно рассмеялся, ощутив милое прикосновение к щеке, к уголку рта.

— Сильные вы! — сказал мальчик, проводя ладошкой по плечу своего исцелителя. — И… колючие.

«Не успел побриться сегодня! — подумал Иван Иванович, оставшись один. — Плохой признак для женатого человека… Да-да-да… чувствую — неладно, а что — не пойму! Здесь несколько дней, недель проведешь с человеком, и то будто кусок жизни своей отрываешь, расставаясь с ним. Вот Юрок — птаха малая. Пока выходили, привыкли к нему! И он пригрелся. „Я чуть-чуть!“ Разве забудешь такого? А там восемь лет душа в душу…»

— Письмо! Иван Иванович, письмо! — запыхавшись от волнения и спешки, сказал глазной врач, входя в кабинет.

— Какое письмо, Иван Нефедович?