Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»
Лишь только паскудная в десять человеческих ростов стена при двинулась к глазам Босого, он постарался вспомнить, что он любил. И ничего не вспомнил, кроме клеенчатой скатерти на столе, а на этой клеенке тарелку, а на тарелке голландскую селедку и плаваю щий в мутной жиже лук. Но тут же в медленных мозгах Босого яви лась мысль о том, что, что бы ни случилось с ним за этой стеной, сколько бы он ни провел за нею времени, был ли бы он
ПОЦЕЛУЙ ВНУЧАТЫ
Человеческая рука повернула выключатель настольной лампы, и ка бинет дирекции «Кабаре» осветился зеленым светом, а окна почер нели. Рука принадлежала Римскому. Знаменитый, небывалый еще в истории «Кабаре» вечер закончился минут пять тому назад. Было около 12 часов ночи. Римский чувствовал, что публика еще течет по всем галереям к выходам «Кабаре», он слышал ее глухой шум и плеск, но директор не захотел дожидаться окончания разъезда. Директору нужно было остаться одному, чтобы какие-то чрезвычай ной важности мысли привести в порядок и что-то немедленно пред принять. Римский оглянулся почему-то пугливо и погрузился в об лупленное кожаное кресло. Первым долгом он сжал голову руками, что нисколько и ничему не помогло. Тогда он отнял руки и уставил ся на поверхность стола. Сперва он глядел отсутствующими глаза ми, но затем внимание к ближайшим предметам вернулось к нему. Однако ему до смерти не хотелось бы видеть этих близких предме тов. «Ну, конечно, я так и ожидал!» – подумал Римский, и его пере дернуло.
– Ах, ты пакость, – сквозь зубы протянул он.
Перед ним лежал дожидавшийся уже его запечатанный пакет с фотограммой. Вскрывать, однако, нужно было. И Римский вскрыл конвертик. Фотограмма эта, снятая явно и несомненно с записки Степы, была ясна и осмысленна:
«Вылетел быстроходным Москву буду четвертого утром Про верьте получило ли ГПУ мои телеграммы Наблюдайте Воланда Ли ходеев».
Римский вновь сжал голову и заскреб в волосах, но тут какой-то уличный шум привлек его.
Кабинет был угловой комнатой во втором этаже здания, и те ок на, спиной к которым помещался Римский, выходили в летний сад, а одно, по отношению к которому Римский был в профиль, на Садо вую улицу. Ей полагалось быть в это время шумной. Десятки тысяч народу выливались из «Кабаре», ближайших театров и синема. Но этот шум был необычайный. Долетела милицейская залихват ская тревожная трель, затем послышался как бы гогот. Римский, нервы которого явно расходились и обострились, ни секунды не со мневался в том, что происшествие имеет ближайшее отношение к его театру, а следовательно, и к нему самому, поднялся из-за стола и, распахнув окно, высунулся в него.
Предчувствие было правильно. Совсем близко под собой Рим ский увидел возбужденно спешащую из парадных дверей последнюю вереницу народу, а несколько поодаль, на широченном асфальтовом тротуаре, обезумевшую даму в одной короткой сорочке, из которой, сияя под фонарями, соблазнительно выпирали ее полные плечи. Со рочка была заправлена в обычные шелковые дамские штаны, на го лове у дамы была модная шляпенка, лицо у дамы было искаженное, а платья на даме не было.
Кругом рвалась к даме толпа кепок и дико гоготала, милиционер ские шлемы мелькали тут и там, а какой-то гражданин, сдирая с себя летнее пальто, никак не мог от волнения выпростать руку из рукава.
Дама отчаянно крикнула:
– Да скорее же, дурак! – И гражданину наконец удалось сорвать с себя пальто и укутать присевшую от стыда и отчаяния даму.
Но тут же из толпы, которая гоготала все громче и тыкала пальцами, и даже улюлюкала, вырвался какой-то в сорочке, в кальсонах, в лаковых штиблетах и великолепной заграничной шляпе. Он сиганул, как заяц, потерял эту самую шляпу и кинулся в боковую калитку летнего кабаретного сада, но там ему отрезала путь толпа обычных садовых хулиганов. Началась там какая-то ку терьма.
Тут в другом месте закипел другой водоворот. И эта сцена была со блазнительнее предыдущих. Именно: широкомордый и сильно вы пивший лихач пытался тронуть с места свою поджарую лошадь в на глазниках, чтобы увезти мужчину, который был совершенно гол. На нем не было и белья. Голый, вертясь как на иголках, одной рукой пытался закрыться газетой «Вечерняя Москва», а другой, в которой была зажата пачка червонцев, тыкал в спину лихача, суля ему громад ные деньги. Лихач с дорогой душой увез бы несчастного, но предста вители милиции преградили путь.
Минут пять понадобилось, чтобы рассеялись возбужденные тол пы с Садовой. Полуодетые исчезли, а голого увез на том же лихаче единственный не изумившийся ничему происходящему растороп ный милиционер. Последний проявил великолепную находчивость и энергию. Он велел лихачу закрыть фартуком и верхом пролетку, и несчастный голый скорчился в экипаже, как бедный, затравлен ный толпой зверек.
Римский закрыл окно и вернулся к столу. Директор не удивился происшедшему на улице, да и нечему было удивляться. Не было ни каких сомнений в том, что эти раздетые были из «Кабаре» – те са мые, которые соблазнились и приобрели вещи в сомнительном ма газине клетчатого гаера. Фокус выплеснулся за пределы «Кабаре», но с фокусом Римский примирился, как бы странен он ни был. Вне сомнений, заграничные фокусники применяли гипноз. Последст вия сеанса…
– Черт с ним, с гипнозом, – сморщившись, пробормотал Рим ский и уставился в фотограмму.
Сейчас самым важным для Римского было одно: решить вопрос о том, нужно ли звонить в ГПУ или нет. На первый взгляд и сомне ний быть не могло. Когда директора театров залетают во Владикав каз, а администраторы театров исчезают… звонить необходимо. И тем не менее руки у директора сделались как бы деревянными. По чему, почему вы, Григорий Максимович, не беретесь за трубку теле фона? Да, это трудно было бы объяснить!
Здание театра начало стихать. Публика покинула его, а затем уш ли цепью и капельдинеры. В здании осталась только одна дежурная, пожарный на своем посту за сценой. В кабинет к директору никто не постучал, так как было известно, что Григорий Максимович нередко остается работать в кабинете. Прошли последние гулкие шаги по ко ридору, а затем стала полная тишина.
Римский курил папиросу за папиросой, морщился и о чем-то ду мал. Чем больше он курил, чем больше думал, тем больше у него рас страивались нервы. Не только им овладела тоска, но даже и какие-то воспоминания, жгучие, неприятные.
Печальная цепь его размышлений была прервана звонком. Ожил телефон на столе. Тут всякому бы стало понятно, насколько развин тились нервы у директора. Он вздрогнул так, как если бы его уколо ли в бок. Но оправился и снял трубку. Прежде всего, на его «Да!» ни кто ничего не сказал, но почему-то Римский угадал, что кто-то есть у аппарата. Ему почудилось даже, что он слышит, как кто-то, прита ившись, дышит у аппарата.
– Да… – повторил тревожно директор.
Тут он услышал голос. И голос этот хрипловатый, женский, низ кий был Римскому не знаком.
– Пришлю к тебе гонца, – сказала дальняя женщина, – берегись, Римский, чтобы он не поцеловал тебя!
И голос пропал. Римский повесил трубку.
– Хулиганы! – шепнул злобно и страдальчески директор, но ни какой уверенности в его голосе не было. Тревога окончательно овла дела им. Он пожал плечами, потом пробормотал:
– Надо будет валерианки принять.
А затем добавил веско и решительно:
– Так вот что, Григорий Максимович, – звонить или не звонить? Проверю цепь, – шепнул сам себе Григорий Максимович.
И он проверил ее. Она была такова. Внезапно приехал из-за гра ницы артист, проклятый Степка с ним заключил договор. После это го Степка напился. После этого Степка пропал. Дикие телеграммы. Посылают в Гепеу Внучату, а он пропал. После этого – сеанс артиста, невероятный какой-то. Голые на улицах. Червонцы. Но ведь ясно же телеграфирует Степка. Надо звонить в Гепеу.
Так говорил ум Григория Максимовича, но кроме ума что-то еще было в нем, что не позволяло ему поднять руку к телефонной трубке, и он не мог уяснить себе, что это именно было. Колебания его при няли характер мучений. Когда он почувствовал себя совершенно разбитым, круглые часы начали бить полночь. Последний удар уны ло и протяжно разнесся по директорскому кабинету, еще сильнее подчеркнув ту тишину, которая стояла в пустом театре. Бой часов еще более возбудил Римского, и он принял трусливое решение еще немножко обождать – хотя чего ждать и сколько времени ждать, он не мог бы сказать. Чтобы забыться, развлечь себя, он решил занять ся бумагами. Портфель он взял за угол, подвез к себе и вынул пачку документов. Сделав над собой усилие, он принялся за верхний, но что-то мешало ему сосредоточиться. Первое ощущение появи лось в лопатках, захотелось как будто передернуть ими. Потом в за тылке. Потом общее ощущение: кто-то близко есть и кто-то смотрит. Болезненно поморщившись, Римский отмахнул дым и посмотрел вбок. Там была несгораемая касса и ничего более не было. Он повел глазами вверх. С карниза никто не смотрел. Он вновь уперся глазами в строчку «…сектор искусств в заседании от 15-го сего июня принял резолюцию, единодушно…», и вдруг внезапно и резко повернулся и глянул в окно. Сердце у него покатилось, отнялись ноги.
