Лазарь Карелин - Землетрясение. Головокружение
Птицин был пьян. Он сразу и с величайшей готовностью захмелел, хватая рюмку за рюмкой. Он был пьян, растроган, неожиданно молчалив. И все смотрел выжелтившимися глазами в широкое окно.
— Что ты там увидел? — поинтересовался Леонид.
— Ничего не увидел. — Птицин разочарованно отвернулся от окна. — В Ашхабаде посмотришь — и сразу горы. А тут одни ноги. Хоть день смотри — одни ноги.
— Азиат! — усмехнулся Денисов. — Не может он без гор, без пустыни, без палящего солнца.
— Не могу, — опечаленно согласился Птицин. — Там и подохну, пароль донер.
— Экзотика, — сказал Геннадий Николаевич и вздохнул. — Эх, уехать бы!..
— Куда? — спросил Денисов.
— Я бы лично к Астрахани подался, поближе к рыбке.
— Тоже устали?
— Ещё как! Выпьем?
— Давайте.
А Денисов не пьянел. Пил много и не пьянел. Он сильно изменился за эти полтора месяца. Оно и понятно, в Ашхабаде его выжарило солнце. Он впервые оказался в такой жаре и постарел, морщин резких прибавилось. Загар вообще старит, а он загорел до черноты. А волосы выцвели. И синие глаза совсем уж упрятались в прищуре.
— Ну, Лёня, чего задумались? Не горюйте! Скоро утвердим все ваши сценарии, сядем в поезд и семь суток будем ехать и разговаривать о смысле жизни. А когда доедем, то выяснится, что так до смысла и не добрались. Пейте, Леонид, веселитесь. Плохо разве? Который уж месяц у себя дома.
— Надоело, — сказал Леонид. — Оказывается, домой в командировку приезжать трудно. И не дома и не в командировке.
— Тонкое наблюдение,;—подхватил Геннадий Николаевич. — Опять же что считать домом. Там, где родился, где постоянная у тебя прописка? А может, Галь, как и Птицин, к Ашхабаду уже сердцем прикипел?
— Опять сведения из мутных источников? — спросил Леонид и обрадовался, поймав себя на том, что улыбается, глядя в смеющееся лицо выпивохи–марсианина. Улыбается, хотя этот человек был ему ненавистен. Это здорово, когда ты выучиваешься улыбаться, говоря с ненавистным человеком. Это признак возмужания. Марсианин тебе улыбается, и ты ему улыбайся. А вот слова говори жёсткие, бей словами. Ну‑ка, что он теперь ответит?
Марсианин отвечать не торопился. Он наполнил свою рюмку, подцепил какой‑то закуски, выпил, пожевал не спеша, пошевелил растопыренными пальцами, наслаждаясь. И все это с тошнотной последовательностью, заученно, как оно и подобает такому вот выпивохе. Но в том‑то и дело, что он не был им, не был весёлым забулдыгой, каким хотел казаться. А был он марсианином, существом вполне загадочным. И пусть не прикидывается. Леонид запомнил его лицо. Не теперешнее, а подсохшее, плоскоглазое, умное и мерзкое, опасное лицо, опаснейшее.
— Я про тот мутный источник забыл, Галь, — дожевав, досмаковав, сказал марсианин. — Забыл. Ясно тебе? Делай выводы.
— А почему забыли? — спросил Леонид.
— Делай выводы. — Марсианин подлил Леониду в рюмку, улыбаясь широко и приязненно.
Леонид взял рюмку и тоже улыбнулся.
— До поры до времени забыли?
— Ага, — ещё шире улыбнулся марсианин.
— Пока мы на коне?
— Абсолютно точно.
— А если споткнёмся, так и снова сплетни потекут?
— Весьма даже возможно.
— Азбука, — сказал Денисов, насмешливо прислушивавшийся к их диалогу, — Это, Лёня, все азбука.
— Ага, букварь! — искренне обрадовался Геннадий Николаевич. И стал им, Геннадием Николаевичем, а не марсианином. Даже улыбку чрезмерную с лица свёл, дал отдых рту. — Вот… человек понимает… Так сказать, пусть неудачник плачет…
— Кстати, Геннадий Николаевич, по дружбе, кто же это все‑таки написал на нас? Не разведали? — Теперь и Денисов заулыбался. Простецкий малый, совсем свой, хоть и обряжен в заграничный костюм. Ну как такому не сказать по дружбе, кто же это написал на него донос?
— Кто?.. — Геннадий Николаевич задумался, прикидывая, как же далеко он может зайти в демонстрации своей приязни. А подумавши, явно огорчился, так малы были его возможности. — Не могу, эх, не могу я вам ничего сказать, дорогой Сергей Петрович. Ведь я на чём держусь? На взаимном доверии. Вот на чём.
— Знаю. А вы намёками. Все‑таки любопытно. Вот ему любопытно. — Денисов кивнул на Леонида. — Молодость любознательна.
— Намёками!.. —Геннадий Николаевич снова задумался. Видно было, что мается человек, что рад бы он все рассказать, да нельзя ему, никак нельзя. Разве что самую малость… — А намёками, так одно письмо, говорят, за подписью — это про вас, Сергей Петрович. Ну а другое письмо, по слухам, анонимное, — это про тебя, молодой человек. И все! Больше не спрашивайте! Все!
— А на студии‑то у нас новость! — встрепенулся вдруг Птицин. — Из головы вон, забыл тебе, Лёня, рассказать. Бочков женился. И знаешь на ком?.. Невероятно! На Машеньке из твоего отдела. Невероятно! — Выложив свою новость, Птицин опять ушёл в себя, уставившись в окно.
— Невероятно… — Леонид рукой прихлопнул рот, лишь замычал из‑под ладони, как от боли, когда уж нет терпёжу.
— Ага! — Денисов устало сощурился, обезглазел на миг. — Ага, Лёня, ага…
2Компания распалась. Птицину зачем‑то ещё надо было пить, Геннадию Николаевичу ещё малость добавить, а у Денисова вспомнились дела, и у Леонида тоже.
На улице, едва швейцар притворил за ними тяжёлую дверь, кланяясь им, как купцам первой гильдии, Леонид схватил Денисова за руку, будто спасения искал.
— Вы думаете, Маша могла знать о письмах Бочкова? Если это Бочков, конечно…
— Бочков! — коротко кивнул Денисов. — Знала ли? Муж и жена… Хотя…
Он высвободил руку и пошёл вперёд, все‑таки опьяневший, его покачивало.
Леонид зашагал следом. Шёл и приглядывался к Денисову в толпе. Вот движется человек в общем потоке, один из многих. Для Леонида Денисов был целым миром, а для других — просто фигуркой среди фигурок, слагавших собой уличную толпу. Но каждая фигурка была сама по себе целым миром. Целые эти миры, обходя друг друга, суматошно двигались по улице Горького.
Леонид нагнал фигурку по имени Денисов. Две фигурки — Денисов и Галь — пошли рядом.
— Странно мы живём, суетимся, легкомысленно как‑то живём, — сказал Леонид, жалуясь. Теперь Денисов был рядом и не казался лишь частицей толпы. Он был рядом, сильный человек, чуть покачивающийся, мрачно о чём‑то размышляющий.
— А куда денешься? — спросил Денисов, наклоном головы соглашаясь с тем, что сказал ему Леонид. — Впряглись и тянем. Кино.
— Плывём, как щепки в потоке, — сказал Леонид. — Иных на берег выбрасывает, иным везёт — плывут дальше.
— Нам повезло, — сказал Денисов. — Разве нет?
— Повезло.
— Ну и поплывём дальше.
Они стали переходить улицу, привычно свернув к Центральному телеграфу.
— Да, повезло, — сказал Денисов. — Но как‑то обидно, не по–настоящему. Именно повезло. Как на скачках. Не находите?
— Нахожу.
— Фильм‑то и года не проживёт. Согласны со мной?
— Согласен.
— Обидно… Смешно… И хочется погордиться, и стыдно. Все тебя хвалят, а в глаза не смотрят.
Они поднимались по ступеням телеграфа. Денисов остановился, огляделся, улыбнувшись.
— Лестница свиданий, — сказал он. — Вы тут, Лёня, свиданий не назначали?
— Приходилось.
— И мне приходилось. Я даже Марьям тут как‑то назначил встречу… Просто так, из уважения к традиции. Ох, Марьям! Вот кто рад нашей удаче. Плевать ей, что стыдно. Рада, и все. Она, как зверёк, рада, и все…
В окошке «До востребования» Леонид увидел рыжеволосую Полину. Она показалась ему сегодня особенно красивой. Какую‑то ленточку голубенькую вплела в волосы, где‑то клипсы под цвет глаз раздобыла, чуть–чуть тронула помадой крепкие, припухшие губы. И она знала, что красива. Она знала, что на неё засматриваются. Но она ещё и другое знала, всё время помнила о своей хромоте, и, потому что она всё время о ней помнила, не было в её прекрасном лице того озарения счастьем, какое ожидалось, не могло не быть. Грустная это была красота. А вот у Лены в лице всегда жило счастье, на неё всегда было радостно смотреть…
Полина одарила Леонида доброй улыбкой и вскинула руку, приветствуя ещё издали.
— Есть! Вам есть!
Леонид бросился к окошку, забыл про очередь. Он не сомневался: сейчас ему протянут письмо и это будет письмо от Лены. В такое невозможно было поверить, но он поверил. Вдруг поверил.
Улыбаясь, радуясь за него, Полина протягивала ему какой‑то листок.
— Распишитесь, — сказала она.
— Что это?
— Смешной, ну, перевод же.
— А где письмо?
— А письмо вам ещё пишут. — Эти слова девушка проговорила уже без улыбки, заученной скороговоркой. Погасла её улыбка, исчезла его надежда.
Он машинально расписался в какой‑то книге, взял перевод, поспешно отошёл в сторону, стараясь не встретиться глазами с Денисовым. Ну откуда, ну почему он мог ждать, что Лена ему напишет? Все кончено с ней, давным–давно. Наверное, она уж и замуж вышла. Он ни у кого об этом не спрашивал. Сколько людей ни приезжало из Ашхабада, он ни с кем не заговаривал о Лене. И с ним никто не заговаривал, хотя многие и знали, что они дружат. Клыч знал. Возможно, и Денисов знал. В Ашхабаде все всё знали. Но — помалкивали. И он молчал и рад был, что молчит, горд был, что молчит. И вдруг бросился к окошку, поверив в несбыточное. Эх ты!.. Эх ты, ты!..
