Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

у меня в госпитале, он Вас видел. Господи, если бы Вы знали, как мне, Вадим Андреевич, не хватает Вас, и это значит, что мне не хватает самой себя. Я должна рассказать Вам, как я живу, что мне удалось, не в бытовом, материальном, а в душевном значении. Как я справляюсь с моей бедой? Она устоялась в душе, но что делать с ее постоянством, которое ни на минуту меня не оставляет? С отцом у нас не нашлось общего языка просто потому, что он постоянно молчит, не замечая (а может быть, замечая), что мне становится страшно от этого каменного молчание. Впрочем, однажды он провел по моему лицу руками и поцеловал, я расплакалась, и он своим платком вытер мне слезы. Остается Андрей, но и он занят не только своими занятиями в школе, но в особенности своими техническими затеями, заслоняющими от него решительно все на свете. А вас нет, нет, нет, и неизвестно, когда мы увидимся».

Он лежал на спине долгих восемнадцать дней, пока само собой не прекратилось кровотечение и не зарубцевалась проклятая язва. Елене Григорьевне удалось добраться до руководителя больницы, и через несколько дней к Незлобину в палату вдруг ввалилась толпа людей в белых халатах, сопровождавших знаменитого Юдина, «чудесника, мага и чародея», как называли его те, кому он вернул жизнь.

Пальцы Юдина играли на животе Незлобина, как на рояле. Он не говорил, как другие: «Вдохните» или «Задержите дыхание», но по быстрому ритму движений Незлобин догадывался о том, что считает Юдин важным, а чему не придает никакого значения.

Он сказал, что теперь нет необходимости лежать на спине, можно поворачиваться и спать на боку. Он посадил Незлобина и, сжав его широкие плечи своими маленькими крепкими ручками, сказал лечащему врачу: «Операцию делать не будем». И палата мгновенно опустела, множество белых халатов исчезло вслед за своим твердо ступающим, обыкновенным и необыкновенным руководителем. А в этой больничной холодной пустыне вдруг появилась Таля, тоже в халате, похудевшая, тоненькая, с большими повеселевшими глазами.

– Ну вот, дела идут на лад, – сказала она и села к нему на постель, а он повернулся с наслаждением на левый бок, чтоб можно было видеть ее и разговаривать с ней. Все было наслаждением: и то, что он заболел, и то, что она заботливо прочитала ему очередную сводку, и то, что наши уже продвинулись в глубину Германии, и что маме и Тале разрешили приходить к нему каждый день и оставаться долго, когда в больнице все стихало, а больные и медицинский персонал начинали готовиться к ночи.

Две недели пролетели незаметно, сосед, испугавшийся, что его брат был видным белогвардейским генералом, молчал и к тому же сильно простудился на рентгене. Рентген предстоял и Незлобину, и Елена Григорьевна, узнав об этом, притащила длинные, до колен, шерстяные носки, которые с трудом влезли на большие незлобинские ноги. Он не простудился, более того, рентгенолог сказал ему: «Дело идет на лад», и это связывалось в сознании с движением Юдина, неожиданно измерившего ширину его плеч и сказавшего: «Операцию делать не будем». Он по природе был достаточно крепок, чтобы обойтись без операции, – и это было прекрасно.

Кормили невкусно, но мать приносила ему то тертые яблоки, то божественно вкусную манную кашу, он чувствовал, что поправляется с каждым днем, – и это тоже было прекрасно.

Пришло известие, что Николай Николаевич умер. Таля съездила на похороны отца и вернулась с Андреем, все таким же задумчивым и в первый же день напугавшим всех своим трехчасовым исчезновением. Оказалось, что он осматривал Москву и, очевидно, размышлял, подойдет ли жизнь в столице к его «рамке» или не подойдет. Должно быть, вопрос был решен в положительном смысле, потому что на следующий день он был принят в московскую школу недалеко от улицы Маркса и Энгельса, в которую Таля уже устроилась учительницей географии. Отгремели салюты Победы, старенькая тарелка громкоговорителя в их палате дребезжала и тряслась, как в лихорадке, и наконец задохнулась на тысячу раз повторенном слове «победа».

Вдруг оказалось, что военная жизнь позади, и Незлобин остро и болезненно почувствовал это, когда в военкомате молоденькая, хорошенькая девушка-лейтенант перелистала его военный билет и поставила на соответствующей странице жирный штамп: «Снят с учета».

Теперь квартира Жени-Псих была полна, и ее хозяйкой – это случилось как бы само собой – стала энергичная, деятельная Елена Григорьевна. Женя-Псих успокоилась в маленькой каморке за кухней и, кажется, была довольна, что ей больше не надо варить дрожжи и таскать их продавать на базар. Скромное, но трехразовое питание было к ее услугам. Деньгами распоряжалась Нина Викторовна, и не так-то просто было прокормить в послевоенные годы коммуну, состоявшую из шести человек. Но директор время от времени привозил подкрепление, да и Незлобин, который много ездил по стране, превратившись в собственного, а не военного корреспондента, не упускал возможности купить что-нибудь, что невозможно или очень трудно было достать в Москве. Так по воле войны и судьбы сложилась и после беспримерных испытаний жила спокойной, уравновешенной жизнью маленькая коммуна. Для одних сложилась, а для других нет и нет.

Война кончилась победой, доставшейся нам дорогой ценой, половина страны лежала в развалинах, и энергия восстановления быстро становилась главной вдохновляющей силой. Все соединилось в этой энергии: естественное стремление вернуться к дому, к тишине, безопасности после орудийного грохота, громыхания танков, оглушительного сталкивания железа с железом и надежда, что смелость в боях обернется еще небывалой легкостью существования и что жизнь щедро оценит неслыханные в истории человечества жертвы.

Памяти о войне еще не было, но с каждым годом она начинала покрываться легким пеплом забвения. Но память еще не знала, как непрочно это забвение, какая долгая суждена ей судьба, как глубоко она отзовется на жизни новых поколений, на истории будущих десятилетий.

НЕИЗВЕСТНЫЙ

Психиатрической больницы в Кунгуре не было, и его отправили в Пермь, откуда неделю назад уехала Елена Григорьевна и вслед за ней Таля.

Это было ночью, и разговор начальника санитарного поезда с главным врачом больницы происходил ночью, когда Мещерского уже положили в