Вениамин Каверин - Двойной портрет

Каверин Вениамин Александрович

Художник Д. АНИКЕЕВ

ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ

1

Какое все-таки счастье, что жена так слепо верит ему! Сейчас она войдет, не стучась, смешно щурясь (она скрывала близорукость), и спросит значительно: «Ну как?» — хотя ничего не произошло и не могло произойти за ночь.

Снегирев вскочил и стал делать гимнастику, поглядывая не без удовольствия на собственное отражение, мелькавшее в стеклянной двери балкона. Раз-два! Он почти не сомневался, что анонимное письмо написала Шахлина или та рыжая, которая никак не может забыть, что как-то в Керчи, от нечего делать... Он легко приседал, выбрасывая руки.

День был солнечный, за просторными окнами неподвижно стоял морозный воздух, пронизанный светом снега и солнца. Раз-два! Лежа на спине, Валерий Павлович делал «ножницы», ритмично раздвигая ноги. Да, часов в шесть он позвонит Ксении. Он подумал о ее ногах, розово-смуглых, с тонкими лодыжками, еще загорелых с лета. Не слишком ли часто? И вообще, не много ли женщин? Все-таки уже не тридцать. И не сорок.

Он не мог удержаться от смеха, когда, осторожно ступая длинными ногами, в болтающемся халате, жена вошла и спросила:

— Ну как?

2

...Шахлина или та, рыжая, фамилию которой Мария Ивановна никак не могла запомнить. Эти девчонки! Они все влюблены в Валерия Павловича, ревнуют, способны на гадость. Нет, письмо — вздор! И она умно поступила, показав его мужу. Но как быть с Алешей?

Она надела халат и пошла будить Валерия Павловича. Он уже делал гимнастику, бодрый, со спутанными волосами, и когда Мария Ивановна показалась на пороге, засмеялся и сказал:

— Все в порядке.

Чувство озабоченности, которое Мария Ивановна постоянно испытывала по отношению к мужу, к его делам, настроению, здоровью, не то что исчезло, но как бы отошло в сторону, когда она оделась к утреннему кофе. Она считала, что именно к завтраку нужно одеваться тщательно и даже нарядно. В черном платье, которое — она это прекрасно знала — особенно шло к ней, она вошла в столовую, где Валерий Павлович уже сидел за столом, небрежно просматривая газеты. Сказать или нет? Глядя на мужа, свежевыбритого, моложавого, аппетитно жующего, с круглыми блестящими глазами, она думала о том, как неприятно будет ему узнать о проступке Алеши. Но сказать все-таки необходимо. Алеша учится в одном классе с Женей Крупениным, а Женя мог рассказать об этой истории дома.

— Лариса Александровна звонила, что ей лучше. Подумать только, после второго сеанса. — Мария Ивановна лечила знакомых сердоликом, хотя окончила Институт театрального искусства.

Валерий Павлович промолчал, и она обратилась к другой теме. Она привыкла к тому, что муж начинает слушать ее не сразу.

— Матрешу просто не узнать после того, как умер Павел, — сказала она оживленно. — До неузнаваемости поправилась и похорошела. Естественно! Вечно с синяками ходила.

Матреша была лифтерша, а Павел — ее муж, слесарь-водопроводчик.

Мария Ивановна покровительствовала лифтершам, домашним работницам, маникюршам. Она была из рода Козодавлевых и любила повторять, что на самом деле Козодавлевы — это старинная шведская фамилия Коос-фон-Даллен.

Валерий Павлович опять промолчал, и она решилась наконец перейти к делу:

— Прекрасный молодой педагог, которого на последнем родительском собрании называли находкой для школы. Почему мальчики вдруг ополчились на него — загадка! Причем именно Алеша, у которого, кстати, по истории всегда были пятерки.

Валерий Петрович поднял глаза от газеты.

— А что случилось?

— Решительно ничего.

— Все-таки?

— Алеша сказал грубость историку и получил тройку по поведению.

Валерий Павлович отложил газету.

— Он дома?

— Да, но только...

— Позови его.

Мария Ивановна умоляюще сложила руки, но у него опасно потускнели глаза, и она торопливо пошла за сыном.

Алеша вошел, потупясь, и сказал:

— С добрым утром.

Он был похож на мать — длинный, бледный, с широко расставленными глазами.

— Алеша, расскажи отцу... За что ты получил тройку по поведению?

— Я писал контрольную, а Геннадий Лукич подошел и отобрал.

— Почему?

— Не знаю. Очевидно, решил, что я списываю у Женьки.

— И это все?

— Да.

— Неправда, Алеша, — возразила Мария Ивановна. — Ты сказал ему грубость.

— Не сказал, а прошептал. Я не виноват, что он расслышал. Вообще, я не списывал.

— Допустим. Но все-таки... Что ты ему сказал?

Алеша не ответил. Он вынул из кармана какую-то монету и стал вертеть ее в пальцах.

— Говори! — бешено крикнул Валерий Павлович.

Алеша вздохнул.

— Я исправлю тройку.

— Что ты ему сказал, я спрашиваю!

Алеша покраснел болезненно, слабо. Он смотрел в сторону, с трудом удерживая дрожащие губы.

— Если вы непременно хотите знать, я сказал, что он — сволочь.

— Что?

Алеша поднял глаза на отца, вскрикнул и побежал к двери. Мария Ивановна догнала его.

— Алеша, я очень прошу тебя... Должна же быть причина... Еще в прошлом году...

— Потому что он сволочь, сволочь, сволочь! Из-за него честных людей расстреливали. Он гад!

Алеша выронил монету, покатившуюся к ногам Валерия Павловича, кинулся за ней, но отец уже поднял монету.

— Ах, вот в чем дело! Тогда сядем. — Он взял стул. — И поговорим спокойно.

— Валерий, я прошу тебя... Тебе вредно волноваться.

— А я и не волнуюсь. — Валерий Павлович вертел в руках монету. Видишь ли, в чем дело, Алеша... Ты осмелился обвинить своего преподавателя в тяжелом преступлении. На каком основании? У тебя есть доказательства? А если это клевета? Нет, Алеша, преступление в данном случае совершил не он, а ты. И называется оно — ты еще не знаешь этого слова — инсинуацией. Кстати, откуда у тебя эта монета?

— Выменял.

— Старинная?

— Да.

— Ты сегодня же извинишься перед историком, — пряча монету, сказал Валерий Павлович.

— Разумеется, — поспешно подтвердила Мария Ивановна, взглянув на сына, который, упрямо опустив голову, направился к двери. — Тебе пора, Валерий.

Алеша обернулся.

— Отдай монету, — прошептал он.

Валерий Павлович сделал вид, что не слышит.

— Иди, Алеша, — сказала Мария Ивановна.

— Пускай он отдаст монету.

Валерий Павлович засмеялся.

— Ладно, тогда давай меняться, — с неожиданным добродушием сказал он. — Твоя монета — мои марки. Ты ведь собираешь с портретами?

— Да.

— Я тебе, знаешь, какого Людовика Восемнадцатого достану — только держись!

— При Людовике Восемнадцатом марок не было.

— Ах, не было? Тем хуже для него. Ну, иди сюда.

Он обнял сына за плечи.

— Мир!

В кабинете зазвонил телефон, и Валерий Павлович вышел из столовой. Ему хотелось закрыть за собой дверь — это могла быть Ксения, но он сделал над собой усилие и не закрыл.

— Валерий Павлович?

— Да.

— Сотников, из парткома. Зайдите к нам, Валерий Павлович.

— Что случилось?

— Ничего особенного. Тут справлялись о вас.

— Кто?

— Какой-то Кузин, из газеты «Научная жизнь».

— Что ему нужно?

— Зайдете?

— У меня лекция в час.

— Вот перед лекцией и зайдите.

3

Валерию Павловичу не понравилось, что им заинтересовалась газета, потому что у него были враги, и эти враги, до сих пор сидевшие тихо, оживились теперь, зимой 1954 года. Оживился, например, старый маньяк Кошкин. Мелькнула здесь и там в научных журналах фамилия Остроградского. Это было неприятно, хотя Валерий Павлович, разумеется, ничего не имел против его возвращения.

Перед лекцией он зашел в партком. Сотников ждал его. Да, приезжал какой-то Кузин из газеты «Научная жизнь», спрашивал, — ну, черт его знает, обо всем на свете! Почему-то интересовался защитой дипломных работ. Потом заговорил о вас. Что вы делаете? Где напечатаны последние работы?

— Что же вы ответили?

— Правду.

— Именно?

— Я сказал, что вот уже добрых двадцать лет вы читаете лекции. А насчет работ посоветовал зайти в библиотеку за справкой.

— И больше ничего?

— Да. Впрочем, нет. Уходя, он спросил о Черкашине. Известна ли мне причина самоубийства?

— Что же вы ответили?

— Не известна.

— И больше ничего?

Сотников засмеялся.

— Спросил еще — с какого этажа? Я сказал, что с одиннадцатого. Обывательское любопытство.

4

Статья «Совесть ученого» была запланирована в сентябре 1954 года, и то, что узнал Кузин, еще раз убедило его в необходимости появления этой статьи. Точнее было бы сказать, что его убедило не то, что он узнал, — он почти ничего не узнал, а настойчивое стремление секретаря парткома внушить ему, что подобная статья может принести только вред. С этим Кузин никак не мог согласиться.

Фальсификация в естествознании давно стала бедствием, и необходимо было доказать, что оно не только, обходится очень дорого, но и подрывает наш авторитет за границей. Еще недавно, при Сталине, писать об этом было не только опасно, но невозможно. Теперь положение изменилось, и Кузин энергично убеждал начальство, что газета больше не имеет права делать вид, что бедствия не существует.