Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш
— Не врешь? — подошел к Телятникову Иван.
— А какой мне смысл? Завтра на завод придете, узнаете. Я сюда со всех ног бежал. Что я, иуда какая-нибудь полосатая? Каждому жаль товарища. Вместе гуляли!
Женечка чмыхнул носом, зажмурил один глаз, стараясь выгнать слезу, но слезы не получилось.
— А может, это ты? — наклонился к нему Иван.
— Братуха, крест святой. Ну, какой мне смысл. Мы ж все свои, на одной смене!
Иван покосился на Женечку и понял: ничего от него не добьешься, прикидывается дурачком, либо таков и есть.
— Ну, приятель, спасибо. Ступай, гулять с тобой времени нету. Завтра узнаем, — предупредил Иван.
— Я и говорю: завтра узнаете. А то и сегодня могут нагрянуть. У них тоже адреса есть.
«Жох», — подумал Иван, но вслух ничего не сказал.
С трудом отвязавшись от непрошенного гостя, Иван и Тимош вошли в сенцы.
— Погоди, — остановил младшенького Иван, — это ж как понимать прикажешь?
— Да чего там понимать. Набегался по кабакам, сам не знает, что язык болтает.
— Ну, он-то знает, — Иван минуту помедлил, — вот что, ты ступай домой. Стариков до утра не тревожь. А я пойду.
— Куда ты?
— Ладно. Потом поговорим.
Утром Тимош вскочил — уже светало.
— Проспал!
— А тебе никуда и спешить не требуется. Собирайся к тетке Матрене на Моторивку.
— На Моторивку? — замигал спросонья Тимош. В голове всё перепуталось: обрывки сна, ночное посещение Женечки. Пришел немного в себя, глянул на Ивана, на Прасковью Даниловну и сразу понял: было уже семейное совещание, решение уже принято.
— Кашу заварил, а нам расхлебывать, — угрюмо продолжал Иван.
— Кто заварил?
— А кто к господину интенданту в квартиру вломился? Кто на господина интенданта покушение произвел? Вся полиция на ноги поставлена. Террористический акт. Десять лет за мое почтение.
— Десять лет!
— А ты думал!?
— Он истязает, а мне десять лет?
— Он истязает по закону. А ты бил его по беззаконию. За это, брат, каторга!
— Никуда я не поеду, — вскочил Тимош, — пусть судят. Пусть при всех судят. Никого не боюсь, всем в глаза скажу!
— А она что тебе скажет?
Тимошу вспомнилось искаженное лицо и бабий вскрик.
— Так что, брат, собирай манатки.
Больше ничего Иван не сказал. Только когда уже младшенький укладывал «манатки», бросил укоризненно:
— Это в самое-то горячее время! Каждый человек нам на заводе дорог!
А к вечеру поклонился уже Тимош приземистой двери старой хаты.
— Здравствуйте, тетка Мотря!
И первое, что тетка сказала, всплеснув руками и глядя снизу вверх на новоявленного племянника:
— Господи, худенький какой!
Глянула на ноги:
— Чобот не могли добрых справить…
А чернобровая дивчинка стояла у печи и смотрела не на чоботы, а в карие очи и говорила смущенно:
— Да годи вже вам, мамо!
Так и началась жизнь на Моторивке, где, как известно, сорок хат — двадцать две по Горбатой улице, что подымается ухабами от ставка до церкви и восемнадцать по другой, от кузни дядька Опанаса Моторы до кладбища.
В каждой хате знаменитые мужики, не только хлеборобы, но и прославленные мастера на весь околоток; дуги гнуть, колесо исправить, наличники узорные вырезать — за двадцать верст люди приезжали. А теперь ни одного мужика, всех подобрала война, остались старики да калеки, дворы порасхрыстаны, занехаены, ворота подпереть некому. Бабы целый день в поле, или на низах в огородах, едва ноги до хаты дотянут. Глянуть кругом не хочется.
Только и осталось мужского населения — хромой Мотора Хома да кривой Мотора Степан, да еще хлопцев ватага — двенадцать лет, а уже хозяин. Раньше бывало и на соседнее село Ольшанку работников хватало — кожевников из Моторивки брали, особенно вытяжки тянуть, никто лучше моторивских кожевенное дело не знал. А теперь только и мастер, что Мотора Хома — гончар. Ну, правда, художник большой, опошнянским не уступит, глечики и петухи его рук до самой Полтавы славятся. На ярмарку в Ольшанку выедет, раскинет выставку между возами: горят, сверкают макотры и горшки, рыбки и коники — бабы и ребята обступят, не отогнать.
Но после войны и Хома притих, нет уже того размаха, то краски не хватает, то обжиг не тот, а главное — сынов и зятьев в окопы угнали, остался один работяга на все выселки, что не хватись — в поле, в лес, крышу подправить и себе, и соседу — всё сам, кругом Хома, на все Глечики. До Глечиков от Моторивки рукой подать — над яром Моторивка, в яру Глечики. Но расстояние определить невозможно. В ясную погоду может с полверсты; в дождь, — когда глину развезет, дороги перекрутит, начнут катиться на задах, ползти на четвереньках, — все десять. Их так и прозвали — Раками. По способу передвижения. Пока из яра вылезут, по самый нос в глине.
Хата тетки Мотри над самым яром. Не под соломой, а под очеретом — по ту сторону соломой кроют, а сюда, на Полтавскую, очеретом. И очерет фигурно уложен, углы и верх красиво выведены. Внизу — не в яр, а по другую сторону, в дол, к реке — криница. Девяносто маленьких ступеней для одной ноги — сапкой вынуто. Воду на гору поднимешь — вода студеная, спина горячая. Под побитной збруя висит, старательно дегтем смазанная, возок, бочка на добрых колесах, беда только — ни хозяина, ни коняки нет.
Но Матрена Даниловна не унывает, сама проворно бегает. Где не дотянет, дочку погонит. Все они тут Моторы, все проворные. Казалось бы, так работать, так спину гнуть, да поспевать кругом — от богатства скрыни должны ломиться. Так нет, чёртма. Всё тут у них в земном раю предусмотрено: один гнется, другой собирает, а третий подбирает. Каждому свое.
Тетка Мотря до того уже поизносилась, что и второй юбчи нема. Была смолоду хорошая, праздничная — дочке отдала. Всё, что хранила дорогого, все холсты, что наткала долгими зимами — всё Наталке. Пусть хоть она красуется. А та и рада, от зеркала не отойдет, И зеркала того на копейку, носа не увидишь, у гончарника выменяла, а всё равно то и дело заглядывает. Присядет в углу и моргает самой себе, и так голову повернет, и этак. Под праздник пятнадцать верст залюбки отмахает на полустанок поезда встречать. Хороводит и ног не жаль.
А попробуй, попроси воды принести, — лучше самой за ведра взяться, чем собственной красавице кланяться. Однако жизнь заставляет: где тетка Мотря словом не проймет — батогом достанет.
Кофточку заказала Наталка шить по-городскому, — две цыбарки белого налива «натрусила», отнесла тайком, чтобы мать не знала. Черные брови жженой пробкой
