Криницы - Шамякин Иван Петрович
— Ну, вы… моралист!
Потом вдруг сурово и властно отрезал:
— Ладно! Хватит!
— Нет, не хватит! — так же сурово возразил Малашенко. — Недостает мужества выслушать правду? А ты выслушай!.. Выслушай!
— Петр Андреевич! — взмолился Бородка, кивнув в сторону подходившего к костру шофёра.
Артем Захарович кликнул детей и во время обеда был по-прежнему весел, разговорчив, шутлив. Лемяшевич с тревогой следил, как восторженно ловит Алёша каждое слово секретаря.
12
Утро первого сентября выдалось хмурое и холодное, ночью шёл дождь. Однако это не испортило общего радостного, праздничного настроения. Как всегда в этот день, и школьники и учителя явились задолго до начала занятий, и свежеотремонтированные гулкие классы и коридоры школы наполнились звонкими детскими голосами, смехом, топотом ног.
Оживлённо было и в учительской. Слегка взволнованные, приветливые преподаватели шутками встречали каждого своего коллегу. И каждый, входя, считал своим долгом поздороваться со всеми за руку, хотя только накануне все встречались на заседании педсовета, а некоторые даже и поспорили там. Но сейчас никто не высказывал неудовольствия по поводу расписания, «окон», никто не нервничал по поводу двоек и других неприятностей. И все они нравились Лемяшевичу в этом новом для него, а в действительности — истинном своем качестве. Он с интересом присматривался к каждому из учителей, даже к Адаму Бушиле, с которым трижды на день встречался за столом.
Раскрасневшаяся, как бы чем-то взбудораженная, сидела на новом диване против открытого окна Марина Остаповна; непрерывно дрожали от смеха ее полные щёки, на них то исчезали, то снова появлялись задорные ямочки. Одетая в новое синее платье из шерстяной ткани, она выглядела очень красивой, красивее всех. Лемяшевич поймал себя на том, что невольно любуется ею. Он заставлял себя неприязненно думать о ней и такого же неприязненного отношения ждал от нее. На педсовете он снял Марину Остаповну с руководства десятым классом, хотя она вела его в прошлом году, и назначил классным руководителем Данилу Платоновича. Марина Остаповна не потребовала объяснений, слова не сказала, точно ждала этого. А сейчас она приветливо смотрела на директора, на Данилу Платоновича и больше всех смеялась и шутила. «Актриса», — подумал Лемяшевич, не веря в её искренность.
Орешкин сделал ей комплимент:
— Вы все хорошеете, Марина Остаповна!
— А вы лысеете, Виктор Павлович, — ответила она под общий смех.
Завуч, как никто, удивил Лемяшевича своим видом и поведением. Ежедневно на протяжении месяца Лемяшевич видел его в каких-то необыкновенных пестрых одеждах: белые или клетчатые штаны, куртки с «молниями», то зеленая, то соломенная шляпа. И походка какая-то развинченная, ленивая. И вдруг он явился на занятия в простом, новом, тщательно отутюженном костюме, в кепке, без трости, оживленный к подтянутый, как исправный офицер. Он один был деятелен: заглядывал в расписание, напоминал, кому в какой класс идти, выходил в коридор успокаивать ребят. Возвращался и опять отпускал какой-нибудь комплимент женщинам.
— И все-таки не могу не отметить, что в нашем коллективе самые красивые женщины. Букет! А? — И поглаживал сердце.
— Ничего удивительного! У нас же и директор и завуч холостые, — с серьёзным видом, однако не без иронии отвечала Ольга Калиновна, поливая цветы. Девушка эта, низенькая и некрасивая, держалась в учительской как заботливая хозяйка.
Данила Платонович сидел на табуретке, облокотившись на длинный стол, стоявший посреди комнаты. Он случайно сел здесь, а казалось, что так и следует, чтобы старейший наставник, ветеран, в эти торжественные минуты сидел в центре.
Участие Данилы Платоновича в разговоре ограничивалось скупыми замечаниями, он как бы берег силы для урока. Для него не составляло тайны, почему все так возбуждены и шумливы. Люди волновались, правда, одни больше, другие меньше, в зависимости от их стажа, да и сам он, хотя работает уже полвека, тоже немного волновался. А больше всех, конечно, волновалась эта молоденькая, совсем еще ребенок, Ядвига Казимировна: ей через несколько минут предстоит дать первый в жизни самостоятельный урок. И потому она больше и громче всех смеялась, от любой мелочи, но смех ее был неестественный, нервный.
Молча и неподвижно в углу, как чужие и лишние в этом коллективе, сидели муж и жена Ковальчуки. Правда, лицо у Павла Павловича несколько раз расплывалось в улыбке — Лемяшевич наблюдал за ними и видел это, — но Майя Любомировна с укором взглядывала на мужа, и он сдерживал смех. Они переговаривались между собой, но только о деле, просматривая планы уроков. И — удивительная вещь — самые острые на язык ни словом не задели их.
«Вот кому в первую очередь надо заглянуть в душу — Павлу Павловичу этому, — думал Лемяшевич. — Только как подступиться, как ключик подобрать? А надо обязательно!»
— Что это Морозовой сегодня нет, — сказала Приходченко.
— Да, всегда первого сентября приходила. Что это с ней?
— Занята, — коротко ответил Данила Платонович.
За дверями шумели ребята.
— Подглядывают в замочную скважину, — засмеялась Ольга Калиновна, поправляя развешанные на стене снопики ржи, ячменя, проса, клевера.
— А это очень соблазнительно и интересно — подглядеть, чем занимаются учителя, — сказал Бушила. — Я сам любил это делать. А снопам твоим довольно уютно здесь, Ольга…
— В сельской школе в первую очередь должен быть биологический кабинет. А вы не подумали об этом, Михаил Кириллович…
Внезапно с грохотом отворилась дверь, и в учительскую пулей влетел ученик. Он едва удержался на ногах и остановился возле Данилы Платоновича. Ядя прыснула, но, заметив серьёзные лица остальных преподавателей, прикрылась косынкой. Смущенный и испуганный мальчуган, ученик пятого класса, не дожидаясь допроса, притворно всхлипывая и не поднимая головы, оправдывался:
— Меня п-пихну-у-ли…
— Ах, бедняжка, его пихнули! — зло, с издевкой и в то же время как бы радуясь, что нашел себе жертву, пропел Орешкин и строго закричал — Тебя толкнули, потому что ты подсматривал в щель.
— И другие подсматривали.
— Ты о себе говори… О себе! Ты и в прошлом году хулиганил.
— Я ничего не делал. — Мальчик утер рукавом нос.
— Иди… и больше не подглядывай, — вмешался Лемяшевич, которому не понравился тон завуча.
Орешкин вышел следом за учеником, должно быть, чтобы продолжить расправу.
— Я б таких выгоняла из школы, — бросила Майя Любомировна.
— За что? — удивленно, даже с возмущением спросила Ольга Калиновна. — Ваня — хороший ученик. Поэт. Стихи пишет… Непоседа. Ну и что ж? Мы сами были такими… И сразу кричать — хулиганишь. Нельзя так!
— Детей надо любить, — серьёзно сказала Марина Остаповна.
Ковальчук многозначительно хихикнула, и Лемяшевич удивился, увидев, как Марина Остаповна, эта женщина, которую, казалось, никогда и ничем смутить нельзя, вдруг вся вспыхнула, лицо её передернулось и сразу подурнело.
В этот момент за дверями снова послышался тонкий, язвительный голос Орешкина:
— Иди, иди, голубок! Герой! Рыцарь без страха и упрека! Там ты был смелее! А?
Дверь отворилась, и через порог нерешительно и тяжело перешагнул Алёша Костянок, бледный, с дрожащим подбородком. Он взглянул на директора и потупился.
Лемяшевич почувствовал, что сам краснеет. Настороженно поднялся Бушила, повернулся к двери Данила Платонович.
— Пожалуйста, полюбуйтесь на этого героя, учинившего в классе Мамаево побоище! А? Как вам нравится? — торжествующе и злорадно говорил Орешкин. — Застегни ворот.
Алёша стал застегивать воротник помятой рубашки и никак не мог найти пуговицу: пальцы у него дрожали.
Лемяшевич заметил, как неловко почувствовали себя все преподаватели, как они отводят глаза, точно им всем стыдно.
— Алёша? — коротко спросил Данила Платонович. Алёша поднял голову, дернулся к нему.
— Данила Платонович! Хлопцы хотели меня качать… И всё.
