Нина Карцин - Беспокойные сердца
А ведь не всегда Виноградов был таким. Знал он и юношеский энтузиазм, радость от сознания избытка сил и энергии. Даже катастрофа, при которой погиб его отец, мало изменила внешнее течение жизни. Так он и рос: в школе — отличник, гордость класса; в институте — украшение курса, горячий, порывистый юноша, умный и смелый теоретик.
Он кончил институт на второй год войны, на Урале, и был тут же послан технологом мартеновского цеха на небольшой металлургический завод. Назначение было воспринято, как посылка на фронт, хотелось скорее отдать все силы большому делу. Действительность оказалась совсем не радужной. И не в том дело, что приходилось сутками не покидать цеха, на ходу осваивать выплавку новых сложных марок и тут же обучать вчерашних школьников, заменять ими уходивших на фронт опытных сталеваров. Нет, высокий накал всех чувств, сознание долга перед Родиной помогли бы выдержать и не такие испытания.
На деле оказалось все проще, обыденнее и оттого — страшнее. С первых же дней прихода на завод Виноградову пришлось заняться освоением выплавки номерных марок стали. С восторгом взялся он за эту работу: номерная сталь шла исключительно по военным заказам, и, выполняя их, можно было прямо сказать, что непосредственно участвуешь в обороне страны. Но технология выплавки номерных была крайне несовершенной, много продукции браковалось — особенно по тем самым флокенам, которые с детства были личными врагами Мити Виноградова. Формально разработкой новой технологии занималась целая группа во главе с директором завода, но на деле работал один Виноградов. Он провел немало бессонных ночей, исследуя неподатливые структуры, поставил много опытов и руководил множеством опытных плавок, пока, наконец, не вырисовались основные представления об их особенностях, легшие затем в основу первой настоящей инструкции по выплавке номерных — с небольшими изменениями она существовала до настоящего времени.
Виноградов был счастлив, его поздравляли, представили к премии. А дальше началось непонятное. Уже не один Виноградов стал автором новой инструкции, у него появились соавторы, имя его упоминалось все реже и реже — и наконец о нем забыли совершенно. Завод получил знамя ГКО, получили премии и отличия несколько новоявленных авторов инструкции, а Виноградов заработал свой первый выговор по заводу «за допущенную халатность при исполнении служебных обязанностей».
Конечно, все могло бы обойтись тихо и мирно, удовлетворись Виноградов на первый раз скромной ролью незаметного помощника директора завода. Но он не был дипломатом и повел себя иначе. Стал писать в разные инстанции, возмущался несправедливостью, отстаивал свое авторство; вступился и институт, доказавший, что в инструкции по выплавке номерных сталей использованы основные положения дипломной работы Виноградова. Это имело не больше эффекта, Чем выстрел горохом из детской пушки. Группа Рассветова стояла неколебимо.
Началась глухая, ожесточенная война, выматывающая и силы, и нервы. Виноградов боролся изо всех сил — уже не за авторство, а хотя бы за то, чтобы не потерять человеческое достоинство. Но все преимущества в этой войне были на стороне Рассветова.
Скоро Виноградов очутился в роли футбольного мяча. С завода его не отпускали, несмотря на заявления, но перебрасывали с должности на должность, не давая сидеть на одной работе больше трех месяцев. Наконец, его надолго — на целых полгода — сделали мастером печей в мартеновском цехе.
Нельзя сказать, чтобы Виноградов вел себя совершенно разумно. Оскорбленный до глубины души, обворованный и униженный, он наделал много ошибок и промахов, а то и попросту глупостей. Если бы ему тогда хоть капельку теперешнего самообладания и хладнокровия!
Но каким тяжким путем он пришел к тому, чем обладал сегодня.
К концу третьего года работы на одной из печей его блока произошла авария, получил тяжелые ожоги и скончался подручный сталевара. И хотя аварию нельзя было предвидеть, и несчастный случай был только стечением обстоятельств, но вся тяжесть вины упала на Виноградова.
Начался громкий процесс. Виноградов вышел из него оправданным, но, казалось, навсегда сломленным человеком. Он уехал с Урала на восстановление одного из южных заводов, начал с самых нижних ступенек, работал до изнеможения, до сна без сновидений. Нанесенные ему раны заживали с большим трудом. И немало прошло времени, пока он снова вернулся к жизни, к труду, к исследованиям. После одной удачно проведенной на заводе работы он решил поступить в аспирантуру. В институте жадно зарылся в книги, в изучение нового, скоро выдвинулся, как способный молодой ученый, и утвердился в мысли, что его призвание — наука.
Отсюда, из института, он постепенно начал смотреть на заводы, как на нечто абстрактное, как на производственные единицы, обозначаемые условными значками. За этими значками перестали для него стоять живые люди. От пережитого у Виноградова осталась сдержанность, внешняя сухость, прикрывавшая обостренную чувствительность.
Музыка, несколько близких друзей, да в последнее время — общество Марины — только это и вносило разнообразие в размеренное существование. А теперь потух самый яркий огонек.
Глава XIV
Виктора Крылова обуревали отчаяние и бешенство. Такого стыда, такого унижения он во всю свою жизнь не испытывал — даже тогда, когда его пацаненком поймали в чужом саду и постегали для острастки. Дело было в том, что Калмыков выполнил свою угрозу: застав Виктора у себя в саду, он спустил с цепи сторожевого пса.
Сцена вышла самая безобразная. Калмыков с хохотом и издевательствами науськивал озверевшего пса; Люба плакала, упав ничком на траву и зажав уши исцарапанными руками, а Виктор, закусив губу, стойко оборонялся вывернутым из земли колом и постепенно отступал к знакомому лазу в заборе. Псу крепко попало, но и Виктор не ушел без ущерба — напоследок в зубах у пса остался клочок чесучевых брюк, а шелковую рубашку он сам располосовал о шипы колючей проволоки.
Происшествие никогда не обходится без зрителей; и Виктору казалось, что глаза собравшихся соседей жалят его пуще всех колючек в калмыковском заборе. Он не помнил, как добрался до дома, как взлетел по лестнице в свою каморку под крышей, сбросил разорванную одежду и кинулся в постель, задыхаясь от подступившего комка в горле. В эту минуту он не мог думать ни об оставленной Любе, ни об униженной любви, ни о чем ином, кроме своего позора. Он стонал от боли и ярости, вцепившись зубами в подушку, и в бессильном гневе отбил кулаки о спинку кровати.
Как теперь выйти на улицу, как показаться людям на глаза?.. Самые дикие, самые фантастические планы мелькали в разгоряченной голове. Подать в суд? Рассматривать не будут, никто в свидетели не пойдет против знатного человека… Остается убить себя — так жить невозможно… А он-то останется? И его убить. Или убежать на Дальний Восток, в Арктику. А мать? Ничего ты, Виктор, не сделаешь… Он же передовик, у него слава, ему все верят. И тут поверят, он придумает что-нибудь, все только смеяться будут…
Как бы он ни любил раньше Любу, сейчас он не мог даже думать о ней. Ну ее к бесу, не стоит она такого мученья. И тут же явилась другая мысль: вот Калмыков и добился своего; хвастался, что не видать ему Любы, так и выходит. Уведу у него Любку! А сам добьюсь, передовиком стану. Утру ему нос, утру!..
Но такие спасительные мысли пришли только поздно ночью, когда он, утомленный бурей чувств, начал постепенно приходить в себя.
Снизу доносились неясные голоса. Это к расстроенной матери Виктора прибежали соседки. Они громко ахали, возмущались, на все лады ругали Калмыкова и все советовали подать в суд.
— Пусть его оштрафуют, мерзавца такого!
— Ишь, огородился, ногой к нему не ступи!
— Где же это видано — людей собаками травить?!
— Что уж там — в суд, — махнула рукой мать Виктора. — Сам виноват, не лазай в чужой сад.
— Девчонку жалко — слезами исходит. Как бы над собой чего не сделала.
— Этот доведет. Уродушка объявился!
Под доносившееся снизу бормотанье голосов Виктор, наконец, уснул. Что ему снилось — можно было только догадываться. Он метался, скрежетал зубами и стонал, как больной.
На работу он шел так, словно к ногам привесили пудовые гири. Боялся поднять глаза, боялся встретить знакомых, вздрагивал от звуков смеха или веселого голоса.
У конторы цеха он увидел группу рабочих у витрины q областной газетой. Нахлобучив кепку, собирался пройти мимо, но не вытерпел, краем глаза поглядел и увидел снимок. Калмыков… Тот был изображен в эффектной позе у завалочной машины; подтушеванное лицо его казалось гордым и вдохновенным.
— Эк, раздраконили! Прямо сейчас в рамочку и на стенку, — насмешливо сказал Василий Коробков и нараспев прочитал фразу из очерка.
