Иван Абрамов - Оглянись на будущее
Тушков залпом выпил давно остывший чай, поставил стакан на пластмассовый поднос, облизал губы, сдернул с вешалки свой плащ, произнес обреченно:
— Когда-то этому быть. Без суда иль по суду — матери жалко. Не вынесет она, поверь. Она давно на пределе. И рухнет все, все рухнет.
Терехов хотел сказать что-либо теплое, но удержался…
— Вызови твою машину, — тихо попросил Тушков. — Не хочу, чтоб мой шофер в такие места… меня доставлял.
— Они все знают, и твой, и мой, и вообще все, — вздохнул Терехов. Набрал номер, вызвал дежурную машину.
Минут пятнадцать, пока не просигналила под окном машина, сидели молча. Лишь уходя, Тушков сказал:
— Маркыч. Тут дело куда сложнее. Тень моего сына мне тягостна, но вот курьез: он как-то сказал матери, что мог бы… если бы они согласились. Я имею в виду бригаду Стрельцова.
— Павлова, — опять поправил Терехов директора.
— Ты с ними в дружбе. Посодействуй, прошу тебя. Очень прошу.
Шофер открыл заднюю дверцу, выждал, пока директор усядется, лязгнул сердито, сел на свое место и спросил ворчливо:
— Вы один? Куда ехать?
Не повернулся язык назвать адрес. Нелепо это. Директор, кто бы там ни был начальником штаба, все равно попечитель народной дружины. А он не только боится ехать туда, он не решается назвать адрес.
— Пролетарская, семнадцать, — все же вымолвил Тушков. И спросил без всякой логики: — Вам не приходилось там бывать?
— Под замком нет.
Вот так. Надо было вызвать свою машину. Свой не осмелился бы грубить. Но что ты ему скажешь? Терехов прав, шила в мешке не утаить. У директора только один сын. Такой славный парень. А! Наследник. Никуда не денешься.
— Не слышно у вас, четырнадцатый энергопоезд еще крутят? Я к тому, что с часа на час кончаются испытания… — И опять одернул себя Тушков. Никак не найдешь ты, директор, правильного тона. Ни с Тереховым, ни вот — с шофером. Про Стрельцова и говорить нечего.
— Четырнадцатый остановили, — охотно ответил шофер. — Часа полтора тихо на стенде.
— Благополучно? — вырвалось у Тушкова. На этот раз искренне. Какие там у отца семейные заботы, но он был, есть и будет директором. Не потому, что директором проще, нежели отцом.
— Я точно не знаю, — совсем общительно, уважительно продолжал шофер. — Там у меня брат на котлах. Слышно было, что-то не так у них. Но точно не знаю.
— Позвонить надо, — засуетился директор. — Остановите у автоматной будки.
— Теперь до штаба рукой подать, — вопросительно обернулся шофер. — Оттуда удобнее.
«Кому удобнее, почему удобнее? — мгновенно вспылил Владимир Васильевич. — Кошмар какой-то. Скоро… хоть переселяйся в кабинет Стрельцова».
Но это была вспышка отраженного света. Тушков не смешивал обязанности отца и директора.
Шагая по длинному плохо освещенному коридору штаба дружины, Тушков пытался представить: каков он здесь, у себя в резиденции, грозный Иван Стрельцов. Правду сказать, он хотя и мельком, но не однажды слышал, что Стрельца местная шпана и пьянчужки боятся пуще самого начальника милиции. Правда и то, что Тушков гордился этим. И как же — Стрельцов не сам по себе, он во главе заводской дружины. А все заводское — его, пусть хоть как угодно и кто угодно это понимает. Но разве хозяин может так малодушно робеть в своем-то хозяйстве?
В маленькой квадратной комнатке — письменный стол, два стула перед ним. У стены — старенький диван с обшарпанными до белого подлокотниками. Шкафчик, какие держали на кухнях лет пятнадцать назад консервативные хозяйки. Расписные стекла, розовенькие занавесочки, большущая, как лабазный замок, ручка в виде закорючки.
На столе — лампа под матовым абажуром с выщербинками. В самом дальнем углу — этажерка с книгами. А на столе, как бы заштрихованная краем тусклого круга от лампы — крупная голова в черных завитушках. Сильная рука по-детски подсунута под щеку. Раскрытая книга со смятой страничкой. Пестрый галстук, свисающий с края стола. И спокойное посапывание мирно и глубоко спящего человека.
Это и есть резиденция грозного Стрельцова? И сам он — гроза — сложил голову, как на плаху. Высвистывает носом какие-то фантастические мотивы, смотрит, наверно, детские сны. Ровесник Егору. Вырос без отца и без матери. Знаменитый дед Гордей и за няньку, и за наставника. Вырастил вот. И в чем тут секрет — может, никто этого не знает.
Наклонился Тушков, почему-то заложив руки за спину. Хотел посмотреть обложку, заглавие книжки, не высвободить из-под ладони. Прочел почти целый абзац, прежде чем понял суть. «Машина времени» Уэллса. Хорошее чтение, но все равно от сна не спасает. И произнес громко:
— Можно к вам, товарищ Стрельцов?
Встрепенулся Иван. Мазнул по лицу обеими ладонями, увидел Тушкова, встал. В затуманенных сном глазах мелькнуло удивление, показалось Тушкову, что руки Стрельцова засуетились, что-то отыскивая. Отыскали. Галстук. Сунул Иван пестренькую полоску в карман, произнес спокойно, вежливо:
— Здравствуйте еще раз, Владимир Васильевич. Садитесь, прошу вас. Я понимаю; время не раннее, но мы теперь быстренько.
Ни проблеска недоброжелательства или заносчивости. Ни тени смущения, словно это обычный случай, как говорят здесь, предварительного задержания.
— Насиделся я, — коротко и жестко бросил Тушков. — Давайте о сути дела. Что тут… мне лично полагается?
— Поверьте, не стал бы я вас тревожить, — начал было Иван. Но Владимир Васильевич властно перебил:
— Не надо лишних слов.
— Ну, если не надо, то и не надо, — согласился Иван. И все же добавил: — Они не лишние. Ну, не совсем лишние в такой ситуации. Но вам виднее. Только вот что: следующий раз он будет отсыпаться в КПЗ. С меня хватит.
— Я по шестнадцать часов на работе. Я не пьянчуга и не дурак. Но все равно признаю свою вину.
— Не надо так, извините за прямоту, — тихо, словно бы младшему товарищу, посоветовал Стрельцов. — Вы не всегда работали по шестнадцать часов, а ваш сын, как я помню, давно уже по кабакам отирается.
— Где он? — спросил Тушков. И подумал, что в образцовой бригаде вместе вот с этим человеком Егор не уживется. Ничего не выйдет из такой затеи.
— Туда! — указал Стрельцов в темный конец коридора. — Там не на замке.
Тушков шагнул через порожек, на секунду замешкался. Очень жутким показалось что-то. Лежит огромное тело. Одна рука, как у мертвого, вывернулась и торчит неестественно, будто не принадлежит этому телу. Вторая, тоже без всякой логики, шевелится, ищет что-то на полу. Штаны задрались, плащ сбился на голову. И над всем этим тусклая лампочка в мелкой сетке.
Нагнулся Тушков, взял своего сына за ворот плаща, зацепив в горсть и ворот рубашки, приподнял, встряхнул, приноравливаясь, и уронил. Вовсе невмоготу стало. Какой-то бред. Это же не кто-то, сын его валяется.
— Это же ни с чем не сообразно, — все же вырвалось у Владимира Васильевича. — Это омерзительно.
— Для него обычное дело, — пожал плечами Стрельцов. — Берите и везите домой.
Ослепило злостью. Да мыслимо ли такое? Мерзавец, грязный подонок. Какой это сын? И опять сцапал Егора за ворот. Через порог, по коридору, по ступенькам, через вестибюль. Он был очень сильный человек — Владимир Васильевич Тушков.
«Сколько труда и средств затрачивают режиссеры, чтоб снять убедительный фильм о вреде алкоголя, — подумал Иван, прислушиваясь к гневному, натужному сопению директора. — Сняли бы вот это — и все».
Но мысли оборвались. Наверно, они и держались все это время на искусственном, как говорится, дыхании. Стало неловко, тоскливо, очень одиноко. Да и все время было тоскливо и одиноко, это директор немного отвлек. Все же и в самом деле беспрецедентный случай.
Швырнув Егора на заднее сиденье, Тушков рухнул рядом с шофером и одышливо бросил:
— Домой…
Машина стопорила перед каждым светофором, хотя на улице никакого движения. Егор начал возиться, ругаться, куда-то карабкаться.
— Вот это чешет, — громко, вызывающе произнес шофер. — Начитанный, воспитанный. Ну, все, приехали. Выносите.
Тушков понял, почему шофер остановил машину так далеко от подъезда. Но разве скажешь?
Тащил Егора долго. Шагов сорок до подъезда. Через лужу, по ступенькам… Боже! За что? Увидел на лестнице жену в накинутом на плечи платке, выкрикнул, не сдержав распирающий гнев:
— Вот! Принимай. Рукоделие твое!
Маргарита Илларионовна испуганно отшатнулась, всплеснула руками, повернулась к окну и закрыла лицо ладонями.
Сквозь навесь туч где-то тускло мерцала надвигающаяся гроза, рассыпая рокоток, напоминающий артиллерийскую канонаду. Крупные капли дождя хлестко тюкали по стеклу, по жестяному подоконнику. Что-то мрачное, безнадежное, неодолимое заполняло душу. Губы шевелились, выговаривая непривычные слова: «Боже праведный, помоги и укрепи мою душу. Наставь, боже, на путь истинный…»
