Елизар Мальцев - От всего сердца
— Читай вслух, — попросила Иринка, — это нас всех касается!..
От волнения голос у Груни прерывался, она читала, поглядывая то на подружек, то на притихшую Маланью, то на беспокойного Павлика. Радостная улыбка теплилась па ее губах.
Ученый благодарил Груню и ее звено за работу, за письмо и подробно объяснил, почему ее постигла такая неудача с первым посевом по стерне. Она напрасно производила перед посевом двукратное дискование жнивья. Тракторная дисковая сеялка и без предпосевного дискования достаточно глубоко заделывает семена. Ее посев по стерне погиб потому, что почва на участке была сильно разрыхлена дискованием. Ученый советовал Груне собрать все колоски с ее участка и высеять их осенью на опытной делянке. Было бы неплохо, если бы вместе с озимой пшеницей они посеяли по стерне и часть яровой; через три-четыре поколения она должна превратиться в наследственную озимую с высокой зимоустойчивостью.
Лысенко просил Груню не терять с ним связи, писать о всех затруднениях, обещал прислать новые книги по агротехнике и заключал свое письмо одним словом: «Работайте!»
— Видишь, где уже про нас знают! — удивленно в тихо проговорила Иринка, и светлые брови ее сурово насупились. — Если бы не эта проклятущая война, то ли было бы еще!..
— Ты смотри, командир, не хандри, — сказала Кланя, — и не забудь: мы на время из твоего звена уходим. Кончим воевать — и снова под твою команду, идет?
— Ладно! — Груня кивнула головой и вздохнула.
— И не вздумай отступать, слышь? Твоя дорога верная!
— Что вы, девчата!.. — словно оправдываясь, заговорила Груня. — Я нынче два звена сколочу… и посею по стерне еще больше!.. Да я… Ох, жалко, что вы уезжаете…
Маланья с тихой печалью смотрела на девушек, потом расцеловалась с ними и, не сдержав слез, приложила к глазам конец фартука.
— Может, Родю там повстречаете… Скажите, пусть пишет…
Груня накинула на голову платок, заторопилась:
— Я вас провожу, девчата…
Она вышла с подружками за ворота, распрощалась и долго стояла у калитки. Девушки шли серединой улицы я, оборачиваясь, все махали ей белыми платками…
Когда Груня вернулась в избу, все уже сидели за столом, звякали стаканы, смеялись ребятишки, в переднем углу, стоя коленями на лавке, сиял, как именинник, Павлик.
— Ты куда ходила? Иди сюда! — увидев ее, закричал он. — Садись тут, рядышком!..
Еще замутненная грустью, Груня прошла к столу, но как только увидела счастливое, в бисеринках пота лицо мальчика, печаль ее растаяла.
Вечером она постелила Павлику постель в горенке, приставив к широкой лавке несколько стульев.
— А сама ты где будешь спать?
— Не тревожься, никуда я не денусь…
Она прикрыла его теплым полушубком, тихонько коснулась губами его щеки и легла на кровать.
Плыл над деревней голубой дым полнолунья, косо лежал на полу светлый квадрат окна, рассеченный тенью крестовины.
— А кто это все пилит и пилит? — спросил Павлик.
— Сверчок это, спи…
Груня лежала, заложив руки под голову, от устали ей чудилось, что кровать кто-то легко покачивает, как большую зыбку.
— А чего это у вас гармонь ночью играет? — немного помолчав, начал мальчик. — А чего это у вас собак много?
— Всего у нас много, спи…
Он долго ворочался на постели, может быть, ему мешал свет луны.
— Ты почему не спишь, Павлик?
— Так… — он вздохнул. — А мне можно к тебе? Ну, на немножечко…
— Иди…
Скрипнул стул, Павлик осторожно спустился па пол. Груня ждала его с томительным до сухоты в горле напряжением. Вот он зашлепал босыми ногами по половицам. Груня приподнялась в кровати и нетерпеливо подхватила ребенка на руки. Он проворно скользнул пол мягкое одеяло, прижался к ней и затих.
— Тепло, — прошептал он. — Тепло, как у мамы…
Она прижалась щекой к его руке:
— А ты папу хорошо помнишь?
— Чтоб я да своего папу не помнил! У него еще такая пилотка, как у теть, которых ты обнимала…
Убаюканный, он скоро уснул у нее на руках. Она опустила мальчика на подушку и долго смотрела на его нежное спокойное лицо, какое бывает во сне только у здоровых детей. Лишь изредка шевельнет губы улыбка, проклюнутся на щеках неуловимые ямочки, и словно озарится лучистым светом лицо ребенка.
— Спи, мой мальчик, спи!
На рассвете Груню разбудили гудящие за окном тополя. Ветер обламывал с мятущихся ветвей сухие сучья и бросал в дребезжащие стекла.
Заботливо укрыв Павлика, Груня быстро собралась. На кухне уже стучала ухватом свекровь.
— Приглядите, маманя… я побегу…
— Не впервой, чай, своих выходила. — Маланья провела ладонью по плечу невестки. — Не легкое это дело, бабонька моя… Да уж мальчонка-то больно пригож, такого трудно не приголубить… Иди, будь в покое…
На крылечке Груню хлестнул по лицу концами полушалка сырой весенний ветер. Прикрываясь локтем, слегка наклонясь вперед, она шла по улице. Как потерявшие гнезда ласточки, метались над палисадами сухие, черные листья.
— Гру-у-ня-я!..
Сквозь тугой напор ветра она не сразу поняла, что ее зовут. Наискосок в сапогах и зеленой стеганке бежала Варвара Жудова.
— Письмо тебе!..
Ветер зло выхватывал трепещущий листик из рук Груни, и вдруг у нее перехватило дыхание, будто стремительные качели бросили ее в подмывающую сердце высоту.
— Ой, Варенька!.. Ой!.. — Она схватила женщину за плечи и затрясла.
— Да что с тобой? — испуганно вскрикнула Варвара — Что с тобой? На тебе лица нет!
— Родя… — задыхаясь, выговорила Груня, прижимаясь лицом к ее груди. — Живой!.. Живой!..
Она не слушала, о чем говорила ей Варвара, рванулась было к дому, но, обессилев, прислонилась к плетню, заплакала.
Сквозь слезы она увидела, как отвердел подбородок Жудовой и каменно застыли у переносицы черные густые брови, потом Варвара оттолкнулась от плетня и упрямо, по-мужски шагая, пошла к дороге. У Груни не было ни сил, ни голоса, чтобы вернуть ее.
«Что же я стою?» — подумала вдруг она и бросилась к дому. На крылечке она отдышалась и вбежала в избу.
— Маманя!
Было тихо, равнодушные ходики словно отмечали гулкие приливы крови в висках.
— Маманя! — Груня шагнула к горнице.
— Ну, что ты? Забыла чего? — Маланья торопилась навстречу, ведя за руку Павлика.
— Родя нашелся! — всхлипывая, крикнула Груня. — Батенька, вставайте! Зоренька, братка твой нашелся!
Она только сейчас заметила испуганно глядевшего на нее мальчугана.
— Твой папка пишет! — Груня схватила его на руки.
— Неправда! — недоверчиво и вместе с тем радостно крикнул Павлик.
— Правда!.. Правда, папка твой!.. — сквозь слезы шептала она. — Вот видишь: письмо прислал! Посмотри, видишь?
Павлик взял бумажку, прижал ее обеими руками к груди.
— И вправду папка мой написал!
Судорожно надевал Терентий на широкий, мясистый нос очки.
Родион писал, что был заброшен вместе с десантом в глубокий тыл. Когда, выполнив задание, возвращался обратно, в завязавшейся перестрелке его ранили, и он разминулся с товарищами. Если бы его не подобрали партизаны, он бы погиб. Недавно он выбрался из окружения и вернулся в свою часть.
Груня вышла из дому, как хмельная. Ветер утихал. За оголенным леском всходило солнце.
Там, за рекой, у одной из тоненьких рябинок, прибитых январскими морозами, Родион впервые поцеловал ее.
Она шла навстречу ветру вдоль реки и улыбалась сквозь слезы.
Она думала, что теперь ей ничего не будет страшно; что бы ни свалилось, она все вынесет, все вытерпит!
И все в ней и вокруг нее кричало о Родионе, весь мир вызванивал: живой! И даже чудом уцелевший на осине малиновый лист бился и трепетал от радости: живой, живой, живой!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Три раза гулкое весеннее половодье будило горы, и вот уже снова клокотала под тонким синим ледком шальная вода, горы дышали теплом; колыхалось над распадками, над темно-зелеными волнами тайги сиреневое марево; тянуло нагретой смолью, прелой, прошлогодней листвой, талой землей, дымом.
Оседали бурые снега, падала от стволов голубые тени — голубые, как хвосты песцов. По утрам, в холодные рассветы, к бурным вскрывшимся рекам выходили медведицы. Поднимая морды, они призывно ревели, жадно хватая мокрыми ноздрями сырой, пахучий ветер.
На оголившееся темя бугров, вырвав гибкие ветви из-под снега, выбегали сизые кусты яргольника и жимолости. Проколов тугими бутонами Снежную корку, расцветал на белом снегу фиолетовыми раструбами кандык, плескались нежные голубовато-лиловые лепестки ветрянки, курчавилась точно облепленная пушистыми шмелями верба.
Река гремела галькой, ярилась в белой пене, летали над ней ранние гости алтайской весны — пестрые гоголи, у прибрежных ив поднимали неистовый галдеж скворцы.
