Андрей Упит - Северный ветер
Офицер постепенно становится смелее. Разглядывает этого известного, опасного революционера, но не находит в нем ничего особенно коварного или романтического. Простой, обыкновенный человек.
— Странные люди вы, революционеры. Мне моя жизнь в десять раз дороже всей вашей хваленой революции в Прибалтике со всеми ее баронами. А вы нарочно лезете в петлю, чтобы убить совершенно неизвестного вам человека. И я вам откровенно говорю: вы безумцы. Вы что же, надеетесь так по одному перестрелять всех верных царю офицеров? Или вы думаете запугать их?
— Ни то, ни другое. Просто мы на этот раз потерпели поражение, и это единственное, что нам остается. Мы хотим продать свои жизни по возможности дороже. Пусть по крайней мере останется хоть пример для тех, кто придет нам на смену, для тех, кого вы уже не одолеете и не истребите. Для тех, которые не будут нападать на вас в одиночку, исподтишка, а вырвут, уничтожат вас всех в открытом бою, как сорную траву. Вас, угнетателей народа, насильников и кровопийц.
— Фанатики, фанатики! Если б вы свою силу и отвагу употребили на другие, более плодотворные дела! Неужели вы действительно верите, что хотя бы в ближайшие сто лет сумеете добиться в России какого-нибудь успеха?
— Не будем затевать спор о том, кто из нас правильнее представляет себе ход истории, это вынудило бы меня задержаться у вас на чашку кофе, — на это у меня не хватит времени… Итак, вы утверждаете, что всему виною барон, хорошо. Знаете, почему я не достаю оружие? Потому что не уверен — может, удастся мне после вас встретить барона. И еще потому, что наша задушевная беседа, вероятно, даст мне основание рассчитывать на небольшую услугу с вашей стороны. Во-первых, вы ничего не расскажете барону о нашем приятном знакомстве. Во-вторых, раньше чем через полчаса вы не пошлете своих драгун в погоню за мной. Можете поручиться мне в этом своим честным словом?
— В те немногие часы, которые мне осталось пробыть здесь, я не стану ловить ни вас, ни других. С меня хватит. Можете не сомневаться. А с бароном Вольфом, я полагаю, мы вчера разговаривали в последний раз. Словом, я могу вам обещать. А насчет честного слова… Рассудите сами: кто я и кто вы… Честное слово, вырванное под угрозой револьвера, — не кажется ли вам это парадоксальным?
— Ну, все равно… Но с вашего разрешения я уйду не той дорогой, какой пришел…
Мартынь распахивает дверь на веранду и выходит. В саду никого нет. Обернувшись, он видит, что офицер сидит, обхватив руками голову, и глядит ему вслед.
Мартынь не выходит прямо на большак, а сворачивает вдоль каменной ограды парка. Пройдя шагов пятнадцать, он пролезает сквозь брешь в ограде и попадает в молодой лесок. Миновав его, он бредет по старой дороге, мимо пивоварни, откуда наконец выбирается на поросший орешником и ольхой крутой берег реки. Перепрыгивая через рытвины и ухабы, взбирается по песчаному склону все выше, откуда версты на полторы видно шоссе как на ладони.
Пройдя немного по большаку, сворачивает в сторону, чтобы запутать следы. Останавливается, прислушивается. В имении все тихо. Неужели этот каратель сдержит слово? Кто его знает. Чудаки встречаются повсюду.
Откуда-то сбоку слышны голоса. Они приближаются. Мартынь вслушивается. Едут по церковной дороге со стороны Гайленов к большаку… Торопятся… Мартынь прячется за кустом боярышника. Отсюда все хорошо видно.
Впереди рысью скачут трое драгун с винтовками наперевес. За ними трое розвальней с арестованными. В самом конце еще группа всадников — среди них молодой барон. Мартынь сразу приметил его и не спускает с него глаз. Рука инстинктивно тянется к карману и судорожно сжимает револьвер. Лежа на снегу, он ждет, затаив дыхание.
Но, выбравшись на большак, несколько солдат, во главе с бароном, повернули в сторону, а остальные движутся за розвальнями. Мартынь спохватывается и прячет револьвер. Он пытается узнать сидящих в санях. Но расстояние мешает. Вон как будто мелькнула шапка Гайлена. А может быть, это и не он. На таком расстоянии не узнаешь.
Увозят… Как скотину на бойню! И нет такой силы, которая могла бы помочь им. Некому даже на прощание помахать им рукой. Он — единственный. Да и он, как побитая собака, должен лежать за кустом, затаив дыхание, не смея даже приподнять голову. Беглец, дрожащий за свою шкуру.
Проклятая судьба!.. Что-то давит в груди. Слезы боли и обиды навертываются на глаза. На лбу набухают синие жилы, дрожат руки. Наброситься бы на них — и больше не видеть этих унижений, издевательств и ужасов… Но инстинкт жизни сильнее злобы и жажды мщения. Кажется, что крепкая рука удерживает его на месте. Ничтожный, беспомощный и жалкий, как раздавленный червяк, остается он лежать, распластавшись на снегу.
Чувство унижения и беспомощности пригибает его к земле. Хоть бы остаться так лежать и больше не подниматься, не показываться никому на глаза, спрятаться от самого себя… Пронизывающий холод напоминает, что пора вставать и идти.
«Куда?» — задает он себе вопрос. Дома у него больше нет… В Гайлены идти нельзя — там, наверное, оставлена засада. К знакомым? Кто захочет теперь впустить его, когда барон рыщет по всей волости, наводя страх и ужас, терроризируя всех. Да смеет ли он тянуть кого-нибудь за собой в беду?
Его будто бросили в пустыне или на необитаемом острове, где дикие звери подстерегают со всех сторон. На большак нельзя, там можно нарваться на драгунский патруль. Проселки, тропинки, канавы — все занесено снегом. Он то и дело проваливается по пояс. Снег набивается за голенища сапог. Промокшие ноги мерзнут.
Пустынно, будто все вымерло. Мартынь поднимается на холмик. Никого — ни единой живой души, ни звука. Отсюда виднеются три усадьбы. Домишки под тяжелыми заснеженными крышами будто припали к земле. Ни одна труба не дымится.
Он пересекает луг и взбирается на другой холм, поближе к лесу. Отсюда хорошо видны Гайлены. И там никого, — пусто и тихо. Где-то за опушкой леса воет собака. Воет протяжно, будто жалуется, плачет. Потом и она умолкает. Тишина…
Давняя дорога лесорубов, изгибаясь вдоль косогора, исчезает в лесу. Мартынь идет по ней.
Дорога занесена. Но под ветвистыми елями снег неглубок, идти легко и приятно. На снегу следы лисиц и других зверьков помельче. Человеческих следов не видно. Ему, который привык жить среди людей и лишь в сутолоке и в борьбе дышать полной грудью, теперь приятно сознавать, что на много верст кругом только безобидные зверьки да лесная тишь.
Думает о своем старом друге Гайлене. Вспоминает юность, когда Гайлен был его единственным учителем и наставником. Мартынь перерос его, ринулся в бушующую пучину жизни, куда Гайлен и не думал соваться, но он никогда не забывал старого учителя. Что-то восторженно сентиментальное, похожее на первую любовь сохранилось в нем к этому правдивому, честному человеку. И вот теперь Гайлен валяется в подвале замка во власти мучителей и убийц… По чьей вине?
Мартынь энергично трясет головой. Что это лезет в голову несуразное ощущение виновности? Вина и грех, раскаянье и отпущение грехов… Все это из тех сотен разнообразных чувств и переживаний, которые изжиты, выброшены за борт. Разум и воля оживают только в действии. Сознание великого долга увлекает на борьбу, где забывается все ничтожное и личное — все мелочное и мерзкое. Однако в тяжкие минуты одиночества старый отвергнутый мир вновь хватает тебя костлявой рукой. Отовсюду тянутся цепкие мохнатые щупальца, и никуда от них не деться. Они, точно тяжелые комья грязи, налипают на ноги, сковывают, лишают сил.
8
Цериниете всю ночь проводит у постели Робежниека. Не столько из сочувствия, сколько для того, чтобы не упустить момент его смерти и прибрать к рукам то, что получше. Стащить у живого — великий позор, а забрать вещи покойника совсем не грешно. Да и наследников, почитай, у него не осталось. Один сын — богач. Зачем ему эти лохмотья? Второй — бродяга, социалист… Тому и подавно не нужно. Они ведь и так довольно награбили. Из одних имений сколько всего понабрали. Да еще те миллионы, из Японии!..
Весь вечер, бубня себе что-то под нос, она хозяйничает в комнате, складывая вещи в одну кучу. Робежниек лежит, закрыв глаза, и, не переставая, тихонько, жалостливо стонет. Словно бы не от боли, а скорей просто так, по дурной привычке. Цериниете это нисколько не тревожит. Мало ли она покойников перевидала! К тому же она еще и глуховата. И все звуки кажутся ей только отдаленным равномерным гудением.
Среди ночи со стариком происходит нечто странное. Цериниете просыпается и слышит, что он разговаривает. Еще вечером пробовал заговорить, но тогда она не услыхала, да и некогда было прислушиваться. Лежал бы уж себе спокойно — мало ли что ему взбредет в голову. Все равно ничем уже не поможешь. Но сейчас даже до нее доходит. Старик все говорит и говорит без умолку.
