Андрей Упит - Северный ветер
— Я сомневаюсь, что твоя жертва поможет ему.
Зельма резко останавливается и оборачивается к нему:
— Мартынь, зачем ты идешь против своих убеждений?! Ты не можешь забыть, кто я для тебя? Но ты обязан! В самую тяжкую минуту своей жизни я обращаюсь к тебе. Будь мужчиной, Мартынь! Забудь о том, кто я для тебя, и скажи мне просто как близкому боевому товарищу. Ты должен ответить, если не хочешь уничтожить меня морально. Должен! Мне самой не найти ответа.
— Да разве я знаю? Вот иду я от своего замученного отца. Там я все время терзался и не мог решить для себя, виновен ли я в этой проклятой крови и нечеловеческих мучениях. Что мог сделать? Совесть моя стала немой, как могила. Как же я отвечу тебе? Был бы у нас бог, я сказал бы: спроси у него. А теперь — что мне говорить? Спроси у самой себя. Или — почему ты не спросила его самого?
— Я спрашивала… — шепчет Зельма, опустив голову. — Прошлой ночью, когда мы оба ясно почувствовали, что настал роковой час. Но я не смею положиться на то, что он говорил. Он мне отец, жалеет меня так же, как и ты. А мне нужна ясность. Трезвая ясность мне нужна. А ее-то я и не могу найти.
— Голую, абсолютную истину, свободную от внешнего понуждения и независимую от внутренних порывов… Такой тебе не найти, потому что ее нет. Да и вообще отвлеченная идея не может стать ни законом, ни путеводной нитью в трагическую минуту. Но, мне кажется, ты свою истину уже нашла. И спрашиваешь, заранее зная ответ. Тебе нужны только подтверждение и поддержка.
Долгим, почти злым взглядом смотрит на него Зельма.
— Ты хочешь сказать… Потому, что я здесь стою? Иду с тобой и разговариваю? Это ты хочешь сказать?
— Да. И еще то, что ты избрала единственно верный путь. Абсолютно правильный. С одной стороны, его диктует высший долг перед партией и нашим делом; никакой сентиментальной жертвенности, если это не вызвано необходимостью. Борьба и только борьба до конца. А с другой стороны — его определяет естественное стремление нерастраченной молодости. На наше счастье, укоренилась в нас эгоистическая жажда жизни, которой дороги каждая минута, каждый миг.
— Ты говоришь так, пожалуй, больше для себя, чем для меня?
Мартынь пожимает плечами.
— Может быть. Зато ответ правдив. Вне нас нет никакой истины, помогающей выбрать — жизнь или смерть.
Молча доходят они до высокого дуба на холме.
— Жизнь или смерть… — грустно повторяет Зельма. — Сколько раз повторяли мы и как мало, как мало смысла вкладывали в эти слова.
Мартынь горько усмехается.
— До чего же мы становимся сентиментальными, как только хоть на минуту чувствуем себя в безопасности. Мы отнимаем у моего брата красивую тему…
— Куда ты хочешь идти? — испуганно спрашивает Зельма, когда он сворачивает по тропинке к имению.
Мартынь только машет рукой.
До этого дня он почти что не думал о том, куда идти.
Возле риги он останавливается и глядит вниз. Отсюда отчетливо виден поредевший парк имения с развалинами сожженного замка и двор со службами и белым домом управляющего. Туда теперь перебрался со станции офицер со своими драгунами.
Мартынь прекрасно сознает, что затевает рискованное дело. Он особенно внимательно оглядывает дом управляющего и окрестность. Даже в самый опасный, безнадежный путь инстинкт не подталкивает человека слепо, безрассудно. В конце концов, в подобных обстоятельствах никогда не скажешь определенно, где наиболее опасное или безопасное место. В лесной чаще можно попасть в лапы врага и на открытой дороге пройти мимо незамеченным… Истинный революционер всегда немножечко фаталист, — иначе и быть не может.
Мартынь внутренне усмехается. Наивный самообман, больше ничего. Только неопытному юнцу позволительно надеяться, что он выкарабкается из такой истории. Но и не идти он не может. Раз уж решил, кончено. Да и не все ли равно в конце-то концов? Когда-нибудь так или иначе… Другого выхода нет. Жизнь одного человека, даже свою, он никогда не ценил слишком высоко. Дешевле оценить и по возможности дороже продать — таков его девиз.
В доме управляющего ставни раскрыты. Из трубы валит дым. Молоденький, щупленький солдатик колет наваленные у порога дрова. Он показывает, как пройти к офицеру, и добавляет, что тот только встает. Где-то еще слышны голоса, но никого больше не видно.
Входя в дом, Мартынь наметанным глазом замечает расположение дверей, окон. Офицер живет в столовой Мейера, где есть второй выход — на веранду.
Он входит, быстро затворяет дверь и поворачивает ключ. Офицер как раз умывается и поэтому не слышит или не обращает внимания. Он решает, что вошел денщик.
— Денис! — фыркая в ладони, говорит он. — Мой большой чемодан ты не распаковывай.
«Хорошо, не буду, — говорит Мартынь. — Он тебе понадобится для очень дальнего пути…»
Перекинув полотенце через плечо, офицер быстро оборачивается. Незнакомый человек в шляпе. Офицер смерил его взглядом с головы до ног.
— Что вам угодно? С кем имею честь?
— И я хочу вас об этом спросить. Вы командир драгунского отряда?
— Да. А вы кто?
— Меня вы должны знать — хотя бы по имени. Я Робежниек, Мартынь Робежниек.
Продолжая утираться, офицер исподлобья смотрит на незнакомца, старается вспомнить и качает головой.
— Чем же могу вам служить?
— У вас плохая память, господин офицер. Может быть, вы вспомните тогда старика, которого вчера по вашему приказу мучили и истязали ваши солдаты. Я его сын, Мартынь Робежниек. Ага, начинаете припоминать, господин офицер!
Не смытая у висков мыльная пена вдруг разливается смертельной белизной по всему лицу офицера. Он инстинктивно шагает к двери.
— Стойте, господин офицер. Видите, я стою близко к двери. Рука у меня в кармане, а о том, что в руке, вы можете догадаться.
Офицер бросает взгляды на веранду, на окно. Там виднеются только голые, заснеженные деревья. Зимой через веранду никто не ходит. Он пробует взять себя в руки.
— Что вам нужно от меня?
— Вы узнаете об этом раньше, чем вам бы хотелось… Но прежде всего скажите: кто вам доставляет сведения о местных революционерах?
Офицер пожимает плечами.
— Каждый отряд имеет свои списки. Кто их составляет, я не знаю. Вы сами скорее можете догадаться об этом.
— Разумеется, можем. Небось в ваших списках отмечено, кого как пытать?
— Я солдат и иду туда, куда меня посылают. Но я не палач и не инквизитор. То, в чем вы меня обвиняете, произошло без моего ведома. Сами видите: тот, кто здесь всех знает, тот и распоряжается.
— Барон Вольф? Вы хотите на него свалить вину?
— Я не обязан перед вами оправдываться, хотя вы и пришли меня судить с револьвером в кармане. Вашего отца велел арестовать я, но, когда увидел, каким его привели, приказал доставить обратно домой. Это все.
— Ваша роль выглядит довольно странно. Вы командир отряда, а над вами есть тут как будто еще начальник. Вы хотите сказать, что этот сопляк действует самовольно? Кто же вы в таком случае?
Офицер тяжело опускается в кресло.
— Не знаю, не знаю… Когда меня посылали сюда, я очень ясно понимал свою задачу. Восстановить покой и порядок. Арестовать мятежников и поджигателей и передать их правосудию. Я русский дворянин и убежденный монархист. Мой долг — бороться против врагов империи. Но здесь я стал орудием в руках несмышленого, неопытного юнца. Он спаивает моих драгун, присваивает мою власть и зверствует над арестованными. А я ничего не могу поделать. Главное, все совершается от моего имени. Мне придется отвечать перед своей совестью и перед богом. Наконец, дошло до того, что мне за чужие грехи тычут револьвером под нос.
Мартынь испытующе разглядывает его.
— Вы заговариваете мне зубы. Кто вам поверит, что русский офицер, дворянин, позволит командовать собой сопливому мальчишке, мерзавцу, в чьих жилах течет кровь стародавних грабителей и убийц?
— Да, да — я этого не допущу. Я уже послал телеграмму. Сегодня вечером или завтра утром жду ответа. Уеду отсюда. Не мое это дело… Что вы так смотрите?
— Хотелось бы мне увидеть вас насквозь, узнать, что у вас на душе, и не тратить зря пули. Мне нужно дознаться, кто же виновник на самом деле — вы или бароненок?.. Кто мне поручится, что вы говорите правду? Вторично такой случай уже не представится.
— Конечно! Впрочем, и этот случай не такой уж счастливый, как вам кажется.
— Не вздумайте пугать меня, господин офицер. То, что у меня почти нет надежды выйти отсюда, я знал, еще входя сюда. Но не это главное. Главное — не истратить пули на менее виновного, в то время как главный негодяй останется в живых. У меня такой принцип — вернее, уговор с самим собой: если уже отдать свою жизнь, так уничтожив самую подлую, самую грязную тварь.
Офицер постепенно становится смелее. Разглядывает этого известного, опасного революционера, но не находит в нем ничего особенно коварного или романтического. Простой, обыкновенный человек.
