Александр Андреев - Спокойных не будет
— Мне самой нравится. Алеша ни разу здесь не был, не видел, как я живу.
— Не отчаивайся. Еще увидит.
— Может быть.— Я явственно представила, как он, войдя ко мне, обведет взглядом все вокруг и улыбнется своей тихой сияющей улыбкой, за которой начнется счастье.
15
АЛЁША. В субботу вечером я зашел к Петру и Елене. Посидеть, вместе поужинать. Погрустить. Собрался домой, в свою палатку. Но в это время постучали в окно, и Петр, приложив ладони к вискам, взглянул в темноту улицы: там стоял Ручьев.
— Прошу извинить, хозяйка, Зашел на огонек. Кругом темень, а у вас свет горит, дай, думаю, загляну на минуту...
— Гостям — ночь-полночь — мы всегда рады,— сказала Елена.— Садитесь, Иван Васильевич. Сюда, к столу. Вы очень кстати. Для меня в особенности. Чаю хотите?
— Если есть, не откажусь.— Сняв плащ, Ручьев прошел к столу, сел на лавку.— Я тебя, Петр, хочу назначить начальником участка на основных сооружениях,— сказал он.— Надо разворачивать широкий фронт работ. Не станем ждать, когда нам сверху установят сроки...
Елена поставила на стол горячий чайник.
— На свой страх и риск? — спросил Петр.
— Нет, под свою ответственность.— Ручьев принял из рук Елены стакан чаю, положил ломтик лимона, сахар. Говорил медленно, словно думал вслух.— При одном непременном условии, что эти «страх и риск» будут смелыми творчески и совершенными технически. Так вот, бери в свое распоряжение две бригады: Токарева и Будорагина. Техники дадим в изобилии. Она прибывает к нам из Браславска. Завтра свяжись с Верстовским, главным инженером, и с начальником техотдела...
Мы пили чай с лимоном, со старыми, костяной твердости, пряниками и говорили... Было тепло и уютно. В тишине слышался глухой шум воды на реке, вода перебирала камни и рифы и, досадуя на препятствия, сердито ревела.
— Так почему мое появление кстати именно для вас, Елена? — спросил Ручьев.
Елена строго свела брови.
— Иван Васильевич, я больше не могу сидеть сложа руки. Я хочу работать. Найдите мне такое место...
— А что скажет муж? Он на меня обиду не затаит? Скажет, лишил дом хозяйки!
Елена взглянула на Петра и улыбнулась.
— Он так не скажет..
Петр сжал рукой пальцы Елены.
— Это верно, Иван. Я сам хотел просить тебя об этом. Не было подходящего случая. Елена не тот человек, что будет сидеть у окошечка в своей светелке и ждать мужа со службы.
— И правильно делает. Пока молодость и силы, надо спешить, а то получится так: ты умчишься вперед, а она со своим ожиданием в светелке останется далеко позади. Отстанет. От тебя отстанет, от жизни отстанет. Таких случаев тысячи!.. Я думаю, Елена, вам найдется место в техотделе. Начальник отдела только сегодня жаловался, что у него с людьми зарез... Я поговорю с ним.
— Спасибо, Иван Васильевич. Налить еще чаю?
— Пора и честь знать. Это называется заглянуть на минуту! Прошло больше часа.— Ручьев поднялся.— Прошу прощенья. Токарев, ты идешь? Так и быть, провожу до парусиновых особняков. Последние дни доживаете в палатках, ребята. Скоро переселим вас в общежитие.
— Не обещайте, Иван Васильевич,— предостерег я.— В день переселения обязательно выяснится, что негде определиться какой-нибудь службе, отделу торговли, пожарной команде, детским яслям или еще какому-нибудь общественно полезному учреждению. Или семейные понаедут вдруг. Я знаю.
Ручьев засмеялся.
— И такое бывает, Токарев! До свиданья, товарищи! За чай спасибо.
Мы вышли на улицу. Морозец слегка сковал и подсушил землю, в свежем, разреженном воздухе шаги отдавались гулко и протяжно.
— Тебе ряжи приходилось когда-нибудь рубить, вязать? — спросил меня Ручьев.
— Никогда,— ответил я.
— Придется научиться. В помощь и для науки вам я отберу опытных рабочих.
— Научимся, Иван Васильевич. Сказать ребятам о нашем переселении?
Ручьев помедлил.
— Нет, не надо, пожалуй.— Он развел руками.— Чем черт не шутит. А вдруг ты окажешься прав?
Мы попрощались неподалеку от домика Будорагина. Я, кивнув на освещенные окна, сказал:
— Навещу.
Ручьев подал мне руку.
— Передай им привет. Очень мне нравятся они. Беде их сочувствую от всего сердца.
— Спасибо. Передам.
— До свиданья, Токарев!
— До свиданья, Иван Васильевич!
Меня потянуло в избушку не только желание сообщить о нашем новом назначении. Я вдруг забеспокоился, увидев, как за ситцевыми занавесками, прикрывавшими только половину окошек, словно в отчаянии, металась громоздкая тень Трифона.
Когда я вошёл, Трифон мрачно, не обратив на меня внимания, мерил шагами избенку из угла в угол.
— Уедем, Анка! Вот выздоровеешь — и уедем. Пока медведи не съели нас живьем. Куда угодно, только прочь отсюда! — Он, кажется, не отдавал себе отчета в том, что говорил.
Анка повернула к нему голову.
— Я никуда не поеду отсюда, Триша,— тихо выговорила она.— Здесь похоронен наш маленький. А ты можешь ехать, Триша...
Трифон рухнул возле Анкиной постели на колени, прижал ее руки к своим щекам.
— Одному? Без тебя... Я пропаду, Анка!
Он поднялся и, не взглянув на меня, сказал, проходя к окну:
— Садись, Алеша. Посидим, помолчим...
Он опустился на лавку, облокотился о подоконник, заслонив плечами почти все окно. Замер, изредка со всхлипом вздыхая. Анка лежала не двигаясь, прикрыв глаза. Я осторожно перелистывал книгу — сказки Пушкина,— рассматривая картинки...
Наше молчание прервал стук в дверь: пришла Проталина. Она показалась нам странной — растерянной, подавленно-молчаливой. Села на табуретку, уронив на колени руки; руки были маленькие, красивые, с длинными пальцами. Они не находили покоя.
— У меня несчастье,— сказала она, не подымая головы.
Она сказала об этом так просто и с такой печалью, что у нас не хватило смелости спросить, что случилось.
— Я получила письмо от Виктора. И хочу, чтобы вы прочитали.
Трифон резко обернулся, колыхнулась занавеска.
— Что ты, Катя?! Зачем же?
— Нет, нет, прочитайте...
Анка приподнялась на локте и сказала:
— Прочитайте, если вас просят...
— Как это можно, ребята? — спросила Катя. Она вынула из кармашка листок — письмо от ее жениха Виктора Нянаглядова.
«А ты бы меня спросила сперва, желаю ли я, чтобы ты ехала, разрешу ли я. Выходит, мое слово для тебя ничто.
У меня были свои планы на основе нашей совместной жизни. Теперь ты их порушила. И еще радуешься при этом. Куда как хороша! Вильнула хвостом — и поминай как звали. Ты, конечно, попала на стройку. Знаю я эти стройки. Вокруг тебя, наверное, ребята роятся, и каждый норовит урвать свое. Я знаю! Ты приглашаешь меня к себе. Хорошо. Я приеду. Я посмотрю, какая ты стала. И если все окажется нормальным, без изменений, я заберу тебя, и мы вернемся домой. Я сам люблю порядок и от тебя потребую порядка. Жизнь — дело серьезное, и с нею нельзя баловаться. Остаюсь живым и здоровым, чего и Вам желаю. С приветом к Вам Виктор».
Я медленно сложил листок и сунул его в конверт. Вдруг стало грустно и обидно за Катю, за нашу Проталинку. И вообще грустно. Попадет она в руки вот такого требующего «порядка» человека, и станет он изо дня в день дудеть ей про «порядок», потушит огонек, что горит в ее душе, в глазах, и оборвется смех, беззаботный, от восхищения перед жизнью. Я молча вернул конверт.
— Письмо мне не понравилось, Катя, и жених твой тоже. Я думал, таких теперь уже нет, кулаков. Оказывается, еще водятся. Прости, что я тебе так говорю...
— Чего уж там,— сказала Катя, понурившись.— Письмо и вправду плохое. А Виктора я просто не узнаю. Он вроде бы таким не был... А может, и был, да я не замечала этого раньше.
Трифон от неловкости глухо кашлянул. После несчастья с Анкой он помрачнел и притих, затаив в себе молчаливую боль и негодование к людским несправедливостям.
— Хочешь, я сам ему напишу? Я выскажу ему все со всей прямотой, по-солдатски. Здесь ребята не роятся вокруг девчонок, здесь работают. А тебя он знает плохо, Катя. Совсем не знает. И о себе чересчур высокого мнения. Это от глупости. Приедет — взглянем, что он за птица...
Катя ухватилась за слова Трифона.
— Правда, напиши ему, разъясни, чтобы так о нас не думал. Хотя нет, не надо. Я сама... Он должен поверить мне.
Вскоре наши бригады перекинули на берег Ангары. Мы приступили к сооружению ряжей — огромных срубов, которые нужно было установить и засыпать породой в двух местах — в голове и в хвосте перемычки. Нам доставляли с лесопилки длинные четырехгранные балки из лиственницы или сосны. Мы ровно укладывали их в срубы.
Леня Аксенов возвышался на углу ряжа и электрическим сверлом проделывал дыры. Ребята загоняли в них железные стержни, крепили намертво. Работа эта лишь на первый взгляд казалась простой. На самом же деле она требовала сноровки, точности и силы. Нужно было, чтобы ряж выдержал напор воды, чтобы его не расперло породой изнутри. Мы старались. С этих ряжей, в сущности, и начиналось строительство основного сооружения — гигантской плотины, которая, быть может, навечно ляжет поперек реки.
