Павел Далецкий - На сопках маньчжурии
Было о чем поговорить брату и сестре.
Ханако узнала, что положение японской армии после мукденского боя было тяжелейшим, Все возрасты были призваны в армию и, в сущности, истреблены в кровопролитной войне. Лучших людей уничтожили капиталисты для удовлетворения своих ненасытных аппетитов!
Ойяма не наступал. Он понимал, что продолжение войны немыслимо, и настаивал на мирном договоре. А в Токио группа военных, не способная понять, какая опасность кроется в победах, требовала продолжения войны, если русские не встанут на колени.
В ставку Ойямы отправился генерал Имагава, представитель этой группы.
— Вы побеждали или Куропаткин? — спрашивал приезжий. — Как можно назвать то, что вы не надеетесь победить? Вы потеряли достоинство японца.
Разговор перешел в крик. Имагава выхватил пистолет и объявил, что ему поручено убить маршала, если маршал по-прежнему будет настаивать на заключении мира.
Но Ойяму недаром считали хитрецом. В тот момент, когда Имагава пригрозил пистолетом, — из соседнего помещения выстрелил вахмистр Накамура.
Генерала Имагаву хоронили с честью, было объявлено, что он погиб смертью героя в стычке с русскими.
Ханако узнала, что в Японии условия мира показались всем до того ничтожными, до того позорными, что Комура возвращался из Портсмута под усиленной охраной. Возмущенные патриоты трижды покушались на него.
Комура не только не получил никакой награды, но покинул пост министра иностранных дел и живет теперь частной жизнью. Это неприятная жизнь человека, которого презирает нация.
В день подписания мирного договора патриоты вывесили траурные флаги. Толпы собрались у английского и американского посольств, понося англосаксов — виновников злосчастного мира. Англичане и американцы спешно покидали Японию. Гостиницы Шанхая были завалены телеграммами бегущих из Японии американцев и англичан.
Члены дзинго произносили зажигательные речи и увлекали за собой недовольных. В Токио бушующая толпа разрушила памятник Ито, сооруженный ему при жизни за заслуги перед новой Японией, ибо он тоже был в составе мирной делегации в Портсмуте. В столице ввели осадное положение, войска оружием восстанавливали порядок.
Вот когда дала себя знать безумная пропаганда того, что война с Россией будет легкая, что японские победы опрокинут русского медведя. Какие же это победы, если результаты их таковы? И какие же это легкие победы, если японская армия, в сущности, перестала существовать?
Дядя Ген был в толпе, которая разрушила дом министра внутренних дел, пытавшегося доказать, что мир нисколько не позорный. Дядя своими руками задушил собаку министра, когда она выразила желание укусить его. Он также громил редакцию газеты «Кокумин», выступившую с успокоениями, что все же Япония получила половину Сахалина.
Члены дзинго требовали мобилизации новых армий и продолжения войны! Но это было уже невозможно.
До глубокой ночи разговаривала Ханако с братом.
Она возвращалась домой, раздумывая над судьбами страны, чувствуя как никогда, сколько впереди борьбы и как она будет непроста.
На следующий день к обеду появился дядя и, услышав, что Ханако встретила в Маньчжурии своего отца, долго хохотал. Он сказал, что никогда не был о себе такого высокого мнения, как сейчас, ибо только благодаря его правильному поступку племянница нашла отца.
Ночью Ханако вышла в садик, в тот самый садик, который некогда она так старательно убирала. Тихий ночной гул несся над городом. Одни спали, другие продолжали трудиться. Завтра Ханако пойдет к своим старым друзьям. Она расскажет им, что видела и слышала в маленьком доме в Харбине: про непримиримую борьбу русских революционеров.
17
Леонтий встретил внука на вокзале в Раздольном. Поезд подходил медленно, и Леонтий еще издали рассмотрел в дверях теплушки молодого солдата. Сходен не было. Корж выкинул свой сундучок, мешок и потом прыгнул наземь сам.
Вот он, родной дом. Родные сопки, покрытые кленами, дубами, черемухой. Тропа, по которой столько раз с дедом, отцом и Седанкой хожено на охоту в самую глубь Сихотэ-Алиня! Воздух здесь какой! Всю Маньчжурию прошел, а воздуха такого, как у нас, в наших раздольях, нет!
Но некогда было отдаваться домашним радостям: пирогам, оладьям, кабанине, дичине, даже ласкам женки, по которой стосковалось сердце. Нужно было ехать во Владивосток.
— Донат Зимников тоже во Владивостоке. Прибыл! — сказал Леонтий.
Приехав в город, Корж попал в знакомую обстановку солдатских волнений. Гибель флота, отступление армии, потеря по мирному договору русской земли — Южного Сахалина, казнокрадство в частях гарнизона, с чем комендант крепости генерал-лейтенант Казбек не считал нужным бороться, наконец революционные события в России — все это наполняло сердца солдат желанием действовать, бороться, отстаивать свою правду.
Собрание солдат, матросов и революционно настроенных горожан происходило в цирке Боровикса у подножия Тигровой сопки.
Толпа матросов и солдат запрудила весь квартал. Корж отправился кружным путем по скалам и благополучно спустился к боковому ходу, где и встретился с Донатом Зимниковым.
Донат был уже в курсе всех дел местной организации.
— Нас, большевиков, мало! Меньшевиков, анархистов и эсеров — достаточно! Таковы, братец, дела.
Через маленькую дверь они проникли в служебное помещение.
Места, арена — все шумело, бурлило. Действительно, казалось, океан роптал и шумел за тонкими стенками. Говорили ораторы, сначала их слушали, потом прерывали, голоса гудели, то и дело пронзаемые молниями выкриков.
В кабинетике владельца цирка Зотик Яковлевич спорил с группой, меньшевиков, которые возражали против предварительного составления каких-либо предложений и требований.
— Движение стихийно, сами митингующие стихийно выдвинут свои требования!
Слушая спор, Корж и Донат присели за шкафик и вынули по листку бумаги. Писали, зачеркивали, снова писали, наконец Корж сказал:
— Товарищи, вот что мы предложим митингу!
«Первое: послать делегацию к коменданту крепости и потребовать разрешения солдатам и матросам посещать митинги.
Второе: улучшить пищу, дать новое обмундирование, увеличить жалованье рядовому и унтер-офицерскому составу.
Третье: поднять оплату труда солдат, которых привлекают на разные работы».
Меньшевики закричали, заспорили, однако Зотик Яковлевич одобрительно кивнул головой, и Корж с Донатом выбрались на арену. Спокойно, но настойчиво подняли руки. Их спокойные лица подействовали — водворилась тишина.
Слушали их с напряженным вниманием.
* * *Алексей Иванович тоже вернулся во Владивосток. Беспорядки во Владивостоке принимали, с его точки зрения, все более опасный характер.
В любом городе России можно было рассчитывать на защиту штыка, бунт мог быть усмирен, а во Владивостоке, где главная сила бунта будет штык, где и у кого искать защиты?
Отцы города, заседавшие в управе, русские коммерсанты и иностранцы равно были растерянны и не знали, что предпринять.
Местная газетка Ремезова «Владивосток» разжигала пожар. Дико было подумать, что еще вчера Алексей Иванович сам косвенно содействовал изданию подобной же газетки.
Он разыскал Зотика Яковлевича и, хотя у того не было ни секунды свободного времени, привез его к себе, поставил на стол несколько бутылок вина, налил сразу несколько рюмок и приступил к допросу:
— Что будет, Зотик Яковлевич, и чем все кончится?
Зотик Яковлевич пригубил рюмку:
— Ведь вы противник самодержавия?
— Истинный и непримиримый!
— Так в чем же дело?
— Как в чем же дело? А солдатский бунт?
— Мы бунтов не готовим, Алексей Иванович.
— Вы напрасно обиделись. Моя мысль заключается в том, что самодержавие нужно свергать в Питере. Здесь, Зотик Яковлевич, кого мы будем свергать? Во Владивостоке нет ни царя, ни наместника. Коменданта крепости будем свергать или какого-нибудь полковника Ширинского?
— Строй, строй! Самодержавный строй! Да вы не пугайтесь, Алексей Иванович, русский человек даже, и с оружием в руках останется русским.
Зотик Яковлевич уехал. Так ни до чего и не договорились. Извозчичья пролетка покатила его по Светланке к Обществу народных чтений, где заседали революционный комитет и Всероссийский союз союзов.
Алексей Иванович прошелся по комнатам. Это были комнаты, которые некогда своими руками прибирала и сохраняла Марфа. Странно, непотухающая тяга его к Марфе сейчас потускнела. Алексей Иванович с удивлением отметил, что ему сейчас совсем неважно, была у него Марфа или не была, осталась она с ним или ушла к Занадворову.
Все в эти дни как бы потеряло ценность, ибо лежало у самого кратера вулкана, готового загрохотать и извергнуть огненную лаву.
