Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Меняя ряд, «Волгу» объехал «газик» — справа от Семена Артемьевича возник зеленый, захватанный масляными руками капот; Семен Артемьевич повернул голову и увидел за рулем «газика» совсем молоденького, замызганного, как его машина, парнишку.
Похоже, сельский, подумал он, а парнишка по-своему, видно, понял его, признал в нем начальника, привыкшего к беспрекословному повиновению, и засуетился. «Газик» фыркнул, дернулся, отполз назад, и тут Семен Артемьевич глаза в глаза встретился взглядом с рыжебородым — тот глядел, прищурясь, и было в этом прищуре что-то настораживающее — то ли нагловатое любопытство, то ли ирония. Вдруг Семен Артемьевич понял этот взгляд — он сам порой, оценивая кого-нибудь, глядел так; и он, так всегда бывало с ним в критические моменты, не зная еще, что ему надо делать, уже что-то делал: поднял приветственно руку и повернулся в одну сторону, потом в другую — к шоферу. Тот сразу догадался, что от него требуется: перегнулся через спинку, багровея от натуги, потянулся назад, между Семеном Артемьевичем и его женой, открыл дверку.
— Садись, — сказал Семен Артемьевич. — Узнал?
Левенцев пожал плечами, усмехнулся и кроличьей своей шапкой вперед полез под черный лак кузова.
Семен Артемьевич повернул висевшее впереди на штыре зеркало, глядя в него на Левенцева, повторил:
— Узнал?
— Узнал. — Левенцев опять усмехнулся, и усмешка эта застыла на его лице.
— Знакомься: моя жена, — сказал Семен Артемьевич, не оборачиваясь ни к Левенцеву, ни к сидевшей рядом с ним Руфине Викторовне — миловидной чернобровой женщине в темной норковой шапочке и кримпленовом пальто с норковым воротником.
— Очень приятно! — Не меняя выражения лица, Левенцев чуть наклонил голову в сторону женщины, та приветливо улыбнулась ему.
— Это сколько же мы не виделись?
— С седьмого класса, — подумав, сказал Левенцев.
— Да-а, с седьмого… И давно ты объявился?
— Объявился? — Усмешка не сходила с лица Левенцева, и Семен Артемьевич, чтоб не видеть ее, повернул зеркало к шоферу.
— Ну, ты ж уехал.
— Учился. Кончил — опять вернулся.
— Давно?
— Что давно?
— Вернулся.
— Да уж лет двадцать, наверно, прошло.
— Двадцать?! — Семен Артемьевич хотел обернуться, но раздумал. «Надо же! — удивился он. — Столько лет живет человек в городе, а о нем и не знает никто, будто и нет его здесь». — Ну и чем же ты занят?
— Я художник.
— На заводе где-нибудь, в клубе?
— Нет. Просто художник.
По тону, с каким прозвучал ответ Левенцева, Семен Артемьевич понял, что тот все еще усмехается.
— Что, картины рисуешь?
Левенцев шумно хмыкнул:
— Рисую.
— Ну и как?
— Что — как?
— Получается? — Не дожидаясь ответа, Семен Артемьевич пояснил: — А я совсем по другой части пошел.
— Слыхал, слыхал.
— Ну да, конечно… А художником, по-моему, мало чего достичь можно.
— Смотря что считать достижениями.
Судя по голосу, Левенцев уже не усмехался, и Семен Артемьевич подумал о нем с нежной жалостью: «И у него, видно, есть свои достижения…»
На какое-то время, на минуту, а может, на две, он забыл о своих спутниках — об однокашнике, у которого теперь своя неведомая и, наверно, малоинтересная жизнь — мелкая, с мелкими заботами, и о жене, которая давно привыкла уже к таким его кратковременным уходам в себя — знала, уходы эти выработал он, экономя время: сидит где-нибудь на совещании, а может быть, сам проводит его — речи, шум, споры, — а он отключится от ненужной этой, но обязательной шумихи, будто закроется в глухом помещении, будто отгородится от всех мыслями о том, что считает главным.
Придет сегодня Семен Артемьевич после оперативки к себе, а у него в кабинете соберутся руководители СМУ и СУ, УНР и УМСР, начальники производственных отделов и старшие прорабы, соберутся те, от кого зависит выполнение годового плана по строительству, а план этот, по предварительным расчетам, находится под угрозой срыва, и не по каким-нибудь показателям, а по главным — по освоению средств и по вводу в строй… Надо сегодня же договориться, надо решить, твердо решить, на чем сосредоточиться — на каких работах и на каких объектах: освоение и ввод, ввод и освоение — и ничего больше! План должен быть выполнен, чего бы это ни стоило! Это главное!..
Конечно, на совещании будут Сергей Михайлович с Андреем Макаровичем, а может быть, кто и повыше, но совещание-то он проводит, и определиться заранее надо ему…
Семен Артемьевич мысленно выписывал столбцом тезисы своей речи, но, не доведя до конца это занятие, так как тут ему все было ясно, и он хорошо знал, что сказать, как и чего потребовать и кому подтянуть гайки (кому для вида, а кому посильней), стал думать о втором вопросе, который поставлен будет на совещании, — о качестве.
Во всех организациях, все, все до последнего рабочего, должны быть мобилизованы — так и надо будет сказать — мобилизованы! — на неуклонное выполнение плановых заданий — это главное, главное для всех, а качество… За качество несут непосредственную ответственность они — начальники! Качество должно быть их повседневной, ежечасной заботой — они не имеют права выпускать качество из-под своего личного контроля!..
Для примера можно было бы упомянуть о том самом доме… Лестничные марши ставили вкривь и вкось, полы настилать пытались сырыми, набрякшими досками. Штукатуры… Впрочем, все — и штукатуры, и сантехники, и электрики — переделывали свою работу по два, по три раза. Пришлось под конец бывать на стройке чуть ли не каждый день — вот таким и должен быть контроль. Но опять же: не упускать сроки…
В те минуты, пока Семен Артемьевич был погружен в мысли, Руфина Викторовна незаметно изучала внешность Левенцева. Отмечала, что лицо у него интеллигентное, а взгляд умный, но уморенный и… едкий какой-то… Надо же, человек этот учился в одном классе с Семеном Артемьевичем! Счастье, как говорится, у всех разное… Шапка-то у него, шапка! Они бы такую из дома вышвырнули!..
Левенцев с минуту чувствовал, что его рассматривают, и подумал, что зря старается эта женщина — не зная ничего о человеке, его не увидишь, и еще он подумал, что бывший его однокашник доволен, наверно, своею женой, а она им довольна.
Несколько секунд, всего один миг, пожалуй, Левенцев испытывал зависть к людям, у которых все просто и ясно и которые всем довольны; а потом вспомнил опять об Антонине, опять увидел ее, а вернее, не ее, а тот образ, какой оставила Антонина в его воображении при той первой встрече…
Он сразу же тогда представил себе ее портрет, стал мысленно помещать его в раму и сразу пожалел, что не может познакомиться с женщиной, стоящей у его картины. Не может, потому что не пишет портреты…
Думал так, а сам все представлял себе этот портрет:
