До последней строки - Владимир Васильевич Ханжин
Почти в такую же вот осеннюю пору — шутка сказать, более чем тридцать лет назад, а кажется, совсем недавно, — Рябинин приходил сюда в пионерском строю, чтобы сажать деревья. По обе стороны от сквера тянулась тогда булыжная мостовая, избитая и тесная: две извозчичьи пролетки или две крестьянских телеги могли разминуться, но случись проехать возу с сеном — и уже нет места ни встречным, ни обгоняющим.
Вряд ли думалось в те дни, что когда-нибудь не станет ни булыжной мостовой, ни извозчичьих пролеток, ни медлительных возов с сеном. И не узнать сейчас, какие из этих рослых лип посадил он, Рябинин. Помнится, работал его отряд против бакалейной лавки. (Помещалась она в доме с полуподвалом, внизу, в земле, окна — на уровне тротуара, железная лестница спускалась в двери, как в окоп.) Но попробуй определи в точности, где была эта лавка, если, начисто смыв всю старину, течет сейчас здесь асфальтовая река — мостовая. А за ней — на весь квартал — восьмиэтажный дом; на первом этаже — «Гастроном», кафе, парикмахерская…
Орсанов получил квартиру в этом доме. Возможно, окна ее как раз против лип, посаженных Рябининым.
Рябинин повернул с аллеи к дому.
Он не обманывал Екатерину Ивановну, когда обещал ей по телефону ничего не предпринимать: в тот момент верил, что сдержит слово. Но уже через полчаса он позвонил Орсанову домой и сказал, что хочет видеть его.
— Бога ради! — ответил тот. — Где?
— Мне все равно.
— В таком случае, если вам не трудно… сейчас я один дома.
— Я приду.
По телефону Орсанов рассказал, где именно лучше свернуть с аллеи.
Орсанов встретил Рябинина своей мягкой, медлительной, чуточку усталой улыбкой. Помог раздеться.
— Что ж, прошу в мою берлогу, то бишь в кабинет.
Они пошли коридорчиком. Было тихо, покойно — непривычно для Рябинина, всю жизнь прожившего в общей квартире.
Огромное окно кабинета — необычное, фонарем выступающее на улицу, — смотрело на вершины лип.
У окна в углублении стояли два кресла. Хозяин указал на них.
Чтобы как-то заполнить паузу, Орсанов взял с журнального столика блокнот, полистал его.
— Любопытно! Авторы проекта нового речного вокзала — Миленький, Белый, Куц, Хвостик. Каково сочетание, а?. Проект выставлен на обозрение у нас тут, в витрине «Гастронома». Не видели?
— Не успел.
— А недавно я слышал по радио: Альфред и Элеонора Лаптевы. Или такие фамилии: Подыминогин, Согрешилин, Великанчик… Великанчик! Прелесть!
Он взял с журнального столика папиросу, размял ее кончиками пальцев. Табачные крошки посыпались на джемпер.
— Смотрели премьеру в драматическом?
— Нет еще.
— Сдал сегодня рецензию. Тяжело писалось… Инженеры толкуют о сопротивлении материала. Знали бы они, какое сопротивление материала приходится одолевать нам!.. На что вы затрачиваете больше всего времени, когда пишете?
— Ясность мысли.
— А поиски слова?
— Я ищу не слова, а ясность мысли. Фраза — кирпич. Будет ясность мысли — получишь кирпич, неясна мысль — получишь песок.
— Хм-м… какая-то слишком холодная технология. Нужны и слова и фразы, которые не несут большой смысловом нагрузки, но зато придают статье эмоциональный накал.
Рябинин откашлялся.
— Вы не спросили, зачем я пришел.
Орсанов зажег спичку. Но не прикурил.
— Слушаю вас, Алексей Александрович.
— Я не мог не прийти. Как только узнал, не мог..
— Что же вы узнали? — Он неторопливо загасил спичку. — Что именно, Алексей Александрович?
Голос Орсанова звучал искренне, хотя в тоне его можно было бы уловить некий иронический, едва ли не издевательский оттенок.
Когда там, в редакции, после телефонного разговора с Екатериной Ивановной Рябинин, распалившись, вступил в мысленный бой, противник вел себя совсем иначе; он вел себя так, как этого хотелось Рябинину, потому что это был воображаемый противник.
Именно противник. Там, в редакции, вспомнилось все, что было до больницы и в больнице. И прежде всего то утро, когда совсем рядом зазиял обрыв — край жизни, последняя черта. Вспомнилось все… «Постулаты»! Глупенькая, ослепленная, она вторит, как магнитофонная лента.
Именно противник… Там, в редакции, вступив в мысленный бой, Рябинин с легкостью выиграл его. О-о, как великолепно разделался он там с Орсановым!
Теперь была реальность: орсановский домашний кабинет, эти низкие кресла, сам Орсанов, корректный, неколебимо спокойный, коробка спичек, вращающаяся в его неторопливых пальцах… Орсанов может сколько угодно вращать ее и сколько угодно уходить от прямого разговора. От любого разговора вообще, ибо он, Рябинин, ничем не вооружен, кроме своих предположений. Ничем!
Какая глупая горячность! И какая наивность: считать, что другой поведет себя так же, как повел бы себя ты на его месте. Впрочем, все ересь: разве мог бы ты оказаться на месте Орсанова? Все, все глупо! Глупо и ненужно! Глупо и ненужно…
Но Рябинин был уже не в силах уйти ни с чем.
Он откашлялся.
— У вас есть дети, Орсанов?
— Нет. Но я был бы куда более счастлив, если бы мог сказать «Да».
— У меня дочь…
Орсанов кивнул.
— У меня дочь, вы знаете.
Орсанов чиркнул новой спичкой о коробок, глянул на маленькое тревожное пламя.
— Алексей Александрович, дорогой! — Он улыбнулся особенно мягко и особенно грустно. — Вы пришли, потому что верили, что я буду искренен? Так?
— Так.
— Значит, вы доброго мнения обо мне. Я благодарен вам. Но скажите, что вы можете? Что?.. Ведь это сильнее нас.
«Как он сразу!.» На какой-то миг Рябинин почувствовал огромное облегчение, но затем значимость услышанного встала перед ним во всей ее полноте и поразила, как нечто совершенно внезапное. Словно не было ни прежних открытий и догадок, ни сегодняшнего разговора Екатерины Ивановны с Ниной. И еще: все то, с чем шел сюда Рябинин, разом сникло, потерялось, смешалось перед откровенностью этого признания.
Сзади, в окне, коротко прошумело что-то: то ли ветер хлестнул по стеклу, то ли ударились о него несколько одиноких капель дождя, то ли птица, пролетев, задела окно крылом.
— Вы — и Нина!.. Слушайте, но это же… Коли на то пошло, это же…
— Что? Что «это же»?
— Слушайте, это же невероятно! Вы хоть сознаете?
— Алексей Александрович, не надо! Ну к чему? Ну зачем?
«Как он сразу!»
Снова прошумело что-то за окном, на этот раз на железном карнизе.
— Невероятно!
— Что я могу поделать? — Орсанов поднялся. — Что?
Он повернулся к окну и повторил:
— Ну что? Ну что?
— Не надо обманывать себя. Ваш возраст…
— Возраст, возраст! Двадцать, сорок — скажите, в чем разница?
— Человек должен
