Терпение (сборник) - Юрий Маркович Нагибин
Если б разобраться в нас, если б в каждого заглянуть, сколько может оказаться ценного, высокого, не востребованного миром, сколько сильной, неизрасходованной души. Но разве кто пытался это сделать, разве кто посмотрел хоть раз задумчиво в нашу сторону? Ползунки, «самовары», недочеловеки – вот кто мы такие не только для белоглазых упырей и тех, кто их послал, но и для всего народа, в упор нас не видящего. Если честно говорить, какое же дерьмо наш великий народ – покорный, равнодушный, с ленивой рабьей кровью. Если мы убогие, безрукие, безногие на целую шайку страх навели, так что могла бы сделать вся человечья громада, проснись она наконец, распрямись. А ведь и делать-то ничего особого не надо: сказать «нет» и убрать руки с рычагов. Все встанет, а там и завалится. Что могут белоглазые без работяг? Да ни хрена, со всеми своими бомбами и самолетами, танками и пушками, генералами и маршалами. Но разбит у народа позвоночник, ни на что он не годен…
…Вчера собирался стачком. Вот уже неделя, как белоглазые выполнили свою угрозу: полностью отключили нас от цивилизации, даже баланды лишили и, похоже, закончили эвакуацию персонала.
Случайно я оказался свидетелем свидания (вернее, расставания) Пашки с Дарьей. Разговор у них происходил через зарешеченное окошко полуподвала, где мы храним горючее. Я там расположился со своей тетрадкой, а Пашка меня не заметил. Слов я не слышал, но видел, что она плакала и о чем-то просила Пашку, а он отрицательно мотал головой. Это длилось довольно долго, потом женщина ушла. Пашка повернулся и заметил меня. Он подошел, лицо у него было задумчивое, но спокойное.
– Жалко бабу. Но что поделать: она не может остаться, а я уехать.
– А почему она не может остаться?
– Где она будет жить? Что делать? У нее дочка большая, ей надо судьбу определять.
– От кого у нее дочка?
– От мужа. Он их бросил, когда она со мной сошлась. Уехал отсюда и затерялся.
– Ты ее любишь?
Он пожал плечами.
– Привык. Зачем ты меня спросил? Ты же знаешь, кого я люблю…
На стачкоме разговор зашел о том, что не сработали все наши рычаги.
– Нас предали, – сказал Пашка. – И свои, и чужие. Что свои – это в порядке вещей, а почему закордонные правдолюбцы не шелохнулись, для меня загадка.
– Ничего загадочного, – сказал Михаил Михайлович. – Политика. Не хотят ссориться с нашей великой державой. Почему, не знаю. Может, какое-то соглашение готовится или поездка. Значит, сейчас надо закрывать глаза на мелкие грешки социализма. Что стоит горстка калек перед высокой политикой?
– Но «Голоса»-то вроде независимые? – заметил Василий Васильевич.
– Дитя малое! Они на чьи деньги существуют?.. А кто дает деньги, заказывает музыку.
– Может, просто не дошли наши письма? – высказал предположение Алексей Иванович.
– Я два письма через «другарей» послал, – сказал Пашка. – Чех и поляк – ребята надежные. Я с ними провел разъяснительную работу. А одно письмо наш мужик взялся сам доставить, он инженер-электронщик, на работу в Багдад едет.
– Когда любимая не приходит на свидание, – сказал Михаил Михайлович, – думаешь, что она заболела, сломала ногу, попала под трамвай, а она просто трахается с другим. Не стоит мозги трудить. Любимая не придет.
– И какой вывод? – спросил Алексей Иванович.
– Все тот же, – сказал Пашка. – Держаться.
– Ленинградский вариант? – мрачно сказал Михаил Михайлович. – Подохнуть с голода?
– До голода еще далеко, – возразил Пашка. – Главное, не скисать.
– Давайте придумаем какое-нибудь развлечение, – светским голосом предложил Василий Васильевич.
Все засмеялись, кроме Михаила Михайловича, он и вообще в последнее время стал мрачен и раздражителен.
– Предлагаю бальные танцы, – сказал он и запел противным голосом: – «Ночью, ночью в знойной Аргентине…»
– Не дури, – сказал Пашка. – Устроим вечер. Один споет, другой прочтет стихотворение, третий чего-нибудь расскажет. Я фокусы умею показывать – с веревочкой и шариками.
– Знаешь, что это напоминает, – злым тоном сказал Михаил Михайлович. – Олимпийские игры в доме для престарелых. Соревновались по одному виду: кто дальше нассыт. Победил старик, обоссавший себе ботинки.
– Остальные в штаны? – сообразил Алексей Иванович и захохотал.
– Очень остроумно, – сказал Пашка. – Похоже, ты сам из этих, которые в штаны.
Я думал, они сцепятся, но Михаил Михайлович повернулся и укатил на своей тележке.
Пашка поглядел ему вслед.
– Осажденной крепости страшен не штурм, а предательство.
– Брось! Мишка не предатель, – заступился Василий Васильевич.
– Он люто о своей Насте тоскует, – сказал Алексей Иванович.
Настя – уборщица, пожилая женщина, лет за пятьдесят, довольно страхолюдная и угрюмая. Но когда у нее началось с Михаилом Михайловичем, ей было чуть за двадцать…
…Давно ничего не записывал. Было много всяких хлопот и чувствую себя неважно. Какая-то сонливость напала. Все время ищу, где бы прикорнуть. Не понимаю, что со мной. Вроде бы здоров, ничего не болит, а силенок нет.
Задуманный вечер прошел здорово. Настолько здорово, что последующие дни все ходили как под банкой. Оказалось, почти каждый что-то умеет. «Самовар» Аркадий Петрович пел до войны в самодеятельности, был ротным запевалой и до сих пор сохранил сильный лирический тенор. Он поет репертуар Лемешева и даже с его интонацией. Алексей Иванович, сроду не думал, помешан на Есенине, он нам всю «Анну Снегину» наизусть прочел. Константин Юрьевич – непревзойденный рассказчик. Один его рассказ я запомнил. Разговаривают пехотинец с танкистом:
«Пехотинец. Ждешь, ждешь танков, вот появились наконец, и первое, что они делают, – дают залп шрапнелью. Так всегда! В чем тут дело? Ведь по своим же бьют!
Танкист. Все нормально. Так и надо!
Пехотинец. Бить по своим?
Танкист. Да не по своим, дурья голова. Нам ни черта не видно. Где свои? Где фрицы? Вдарим разок навесным. И смотрим: бегут на нас – свои, бегут от нас – фрицы. Словом, выясняем и уточняем боевую обстановку. Понял, балда?»
Василий Васильевич спел два романса: «Не пробуждай» и «Мой костер». Он не поет, а почти говорит, но так, что за душу хватает. Представляю, как бы это звучало под гитару. Отличился Иван Иванович. Он очень старательно готовился к своему номеру: разрисовал цветочками фанерный лист и сделал в нем круглое отверстие. Хор «самоваров» спел куплет:
Приходи, мой милый,
В вечерний час.
Приходи, любимый,
Прямо хоть
