Старшая сестра - Надежда Степановна Толмачева
Глаза Якова так и вспыхнули, но в следующий момент он уже с завидной сосредоточенностью смотрел в лицо преподавателя.
…Они шли по запорошенной свежим снегом дороге. От огней полустанка на снег ложились широкие полосы электрического света. Стоял крепкий уральский морозец. На небе высыпало множество звезд, взошла луна, большая и яркая.
— Смотри, Иринка, — Яков тихонько взял Ирину за плечи, замедлил шаги, — смотри на снег.
Ирина легонько повела плечами. Сказала совсем тихо:
— Смотрю…
— Если на снег смотреть, звезды словно отражаются в снегу… малюсенькие…
Ирина всмотрелась:
— И правда ведь!..
Ей не хотелось говорить. Она взглянула на Якова. Его серая мерлушковая шапка надвинута на лоб, на самые дуги резко очерченных бровей. «Если бы знала она, как хочется прижаться щекой к ее щеке! — думал Яков. — Если бы поверила, что он, Яков Шатров, ни к одной девушке никогда в жизни не относился так хорошо, с большим товарищеским уважением».
— Мне что-то холодно. Пойдем побыстрее, Яков.
Ей холодно! Кажется, последнюю рубашку Яков бы сбросил с себя, чтобы укутать, согреть Иринку!
И он пошел быстро, как только позволял ему протез.
Мечтательно глядя на молодые сосны, обсыпанные свежим снегом, Иринка говорила:
— А знаешь, Яков, вдруг я когда-нибудь напишу книгу! Ну, настоящую книгу, в переплете, с моей фамилией наверху!
— Ну, что? Очень хорошо, если так будет, — серьезно сказал Яков и решительно взял ее под руку. Иринка не противилась.
— Да я же никогда не напишу! — звонко расхохоталась она.
Яков задумчиво сказал:
— Нет, такая, как ты, может и написать. Понимаешь, как же бы тебе сказать?.. Ну, в тебе есть искорка, что ли… — Он засмеялся: — Ну вот такая искорка, что в снегу блестит.
— Такая?
Иринке не до шуток. Она начинает верить Якову.
— Нет, Яша, серьезно, напишу, думаешь?
Яков останавливается, берет руку девушки в теплой шерстяной рукавичке.
— Напишешь… — он запнулся, — и я буду очень рад за тебя, Ирина… Очень…
— Спасибо, Яша, — говорит Иринка, легонько вытягивая свою руку из руки Якова. Но взгляд Иринки, теплый, ясный и все-таки чуть лукавый, никак не может оторваться от его глаз.
2
В углу на печи Иринка увидела пару новых валенок. Сунула руку в один, чтобы узнать, не узок ли носок, мягко ли будет ноге, сунула в другой… и нащупала небольшой, туго набитый мешочек. «Что за чудо?» Иринка вытащила, развязала. «Так и есть, в мешочке — паренки, сушеные морковные паренки! Лиза очень их любит. Ясно — кому эти валенки!» Иринка сунула мешочек обратно в валенок.
Хорошо растянуться на теплой русской печи! Особенно, когда сходишь на речку, выполощешь в проруби белье после большой стирки. Лежа на печке, Иринка следила взглядом за матерью.
Анна Федотовна достала из шкафчика чернильницу, вырвала листок из тетрадки, уселась за стол.
«…Лизе собирается писать», — обрадовалась Иринка и, свесив голову с печи, внимательно стала вглядываться в лицо матери. Ей хотелось угадать по выражению знакомого каждой морщинкой, каждой складочкой лица, о чем она будет писать. Но мать глубоко задумалась, не отводя взгляда от чернильницы.
Это была простая школьная чернильница — квадратный пузырек, с резиновой пробкой. Горлышко перевязано тонким и прочным шнурочком. Когда Лиза начала учиться в первом классе и им разрешили писать чернилами, мать сама привязала шнурочек к чернильнице и сказала:
— Закрывай пузырек хорошо и привязывай его к ручке сумки. Смотри, не обливай тетради и платье.
Но Лиза, как впоследствии вспоминали отец и мать, в тот же день явилась домой с перепачканными руками, на платье огромное фиолетовое пятно.
Иринка угадала, что мать, задумавшись, видит сейчас маленькую Лизу в шубке с кроличьим серым воротником и в такой же шапке.
Заметив, что Иринка смотрит на нее, Анна Федотовна отвернулась и, достав платок, высморкалась.
— Опять навязался насморк…
— Мама, — начала осторожно Иринка, — ты пишешь Лизе? Напиши, чтобы она приехала! Ведь через месяц — каникулы.
Анна Федотовна вскинула на дочь строгие глаза, покачала головой:
— Нет… Я пишу тете Нюре… Вчера пришло от нее письмо… Елизавете я писать не буду. — Мать отодвинула от себя чернильницу, бумагу. — Вообще об Елизавете нам с тобой рассуждать нечего. Нас она не спрашивала, когда жизнь свою перестраивала. Пусть живет, как знает. Слышать о ней не хочу! Запомни. До чего дошла!.. Прижила где-то там ребенка, только и остается замуж выходить, благо берут еще. Ишь… благодетель какой-то нашелся!
Впервые Иринка видела мать такой негодующей и обиженной. Поседевшие волосы выбились из-под платка, щеки покрыл неровный румянец.
— Надо об учебе думать, а она… Мы с отцом надеялись — инженер из нее выйдет. Наглядеться на нее не могли, а у ней одно на уме было — замуж поскорее выскочить.
Мать, подавив подступившие рыдания, поднялась, ушла за кухонную перегородку и стала бесцельно передвигать с места на место горшки, кастрюли. Ока громко стучала посудой. Вдруг сорвалась с полки кринка, одна, другая, третья, черепки разлетелись по полу.
Иринка соскочила с печи, подбежала к матери, обняла ее за плечи, сбоку заглянула в глаза:
— Мамушка, родная моя… Успокойся. И Лизе там очень тяжело… Успокойся, мама…
Мать нерешительно прижалась к Иринке, может быть, впервые почувствовав в младшей озорной дочке взрослого человека.
Потом отстранила Иринку и, взяв веник, начала заметать глиняные черепки.
— Как хочешь, Ирина, суди меня, но писать я ей не могу — поперек сердца она у меня теперь лежит… Вовек я ей этого не забуду.
Иринка промолчала, но затем, взглянув на разрисованное морозом стекло, как бы невзначай сказала:
— Холода начались… В Москве, передавали по радио, ожидается понижение температуры.
— Пусть понижается! Ничего, наша молодуха с мужем… Не замерзнет…
Мать прошла к вешалке, сняла с нее коротенький полушубок.
— К соседям схожу… дело есть.
Мать ушла, а Иринка достала с печи новые валенки, засунула мешочек с морковными паренками подальше, в самый носок, потом разыскала кусок старой парусины. Когда Анна Федотовна вернулась, Иринка, зашив в парусину валенки, старательно выводила химическим карандашом адрес: «Москва…»
— Кто тебя спрашивает — не в свое дело соваться? — загорячилась было мать. — Тебе же скатаны валенки!
Иринка, подняв на нее карие глаза, спокойно сказала:
— Спасибо, мамушка… Но ведь я за зиму две пары ни за что не изношу — вот и решила поделиться с сестрой.
Мать вздохнула.
«Умница… — подумала она об Иринке. — Душа вся изболелась о Лизе, а по-другому не могу поступать. Обидно. Ведь валенки-то неделю лежали, глаза мне кололи».
Иринка, продолжая выписывать буквы адреса, рассуждала про
