Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов
— Ну, ты пиши. К телефону зови, коль писать не будет часу, — говорил отец, стоя на вздрагивающей подножке автобуса — мотор уже работал. Рот отца двигался в сивой смятой бороде, лицо морщилось, но он бодрился и слезам воли не дал.
— А вы приезжайте. С мамой. У нас хорошо. — И она тут же подумала с горечью: не приедут. Из-за Ивана. Что же он, прокаженный какой? После дней, прожитых вдали от мужа, ослабли тягостные картины его пьянства, горечь его постоянной мелкой лжи, ее унижений. Вера скучала по нему и думала, что вот приедет и они начнут с Иваном новую жизнь.
И вот она с сыном в вагоне поезда. Родя все понимал, как взрослый. Он знал, очевидно, от стариков, что отец его пьет, и, успокаивая мать, говорил: «А я приеду, и он не будет. Это он один пьет». На вопрос матери, почему он так легко согласился поехать, а вот Дашка не согласилась, Родя кратко ответил: «Так хочу. — Но, подумав, добавил: — С дедушкой-бабушкой живут у кого родители разведенные, а то совсем потерялись. А вы у нас есть…»
«Ну а Даша, что, она этого не понимает?» — «А-а, — махнул он рукой. — Девчонки что, они не скучают». — «Не скучают? По ком?» — «По папам. Всю дорогу они с женщинами, им что… А мне надоело. Хочу к папе».
Мать смотрела на него удивленными, расширенными глазами, дивясь, откуда все это у мальчишки?
Родя завел знакомство с мальчиками и девочками из соседнего купе, ехавшими на спортивные соревнования. Они были одинаково одеты — в ковбойки и джинсы. Мальчики — те еще ничего, а девчонки играли в куклы и не понравились Роде. Правда, он погордился перед ними сестрой-спортсменкой, но сам не почувствовал настоящего интереса к ним.
— Я буду трактористом, — говорил он, когда ребята допытывались о его мечте. — Буду на «Кировце». Он такой, с дом. — И мальчик рассказывал об отце, какой он у него умелец. В его сознании жил отец силач, запросто управляющий богатырскими машинами. Родя помнил, как после метелей ребята не могли добраться до школы, а сельчане до железной дороги, — так и сидели по домам. Но вот его отец являлся на бульдозере и расчищал дорогу. Такие горы снега наворочает, что ребята бегали между ними, будто по горным ущельям. А возле школы он делал широкую площадку, где можно было порезвиться. К вечеру приходил первый автобус с железнодорожной станции. С самой весны и до снега отец безвыездно в поле, на своем тракторе. Родя видал, как пригорки зеленели пшеницей, ячменем, подсолнухом. Подсолнухи, зацветая, золотились, а пшеница белела…
Вернулся Родя в свое купе, и они с матерью уснули на нижних полках под стук колес и свист мокрого ветра за тонкой вагонной стенкой. Снился Вере свой дом и своя ферма. Корова-рекордистка хрумкала над ее ухом сухим сеном, и почему-то сено это скрежетало на зубах, как битое стекло, и от этого звука Веру обдавало холодом ужаса: что, что они делают? Такую животину загубят… А ее товарки ходят вокруг, ничего не примечают и знай хохочут, полыхая красными, густо подведенными губами. Эти губы особенно сильно возмутили Веру. Она силилась накричать на них, но ее рот был омертвелым, не двигался, и, вся вздыбленная этим невысказанным протестом, она вскочила, села на полке и проснулась.
В коридоре слышались шаги, голоса, глухо бубнили чемоданы, натыкаясь на стены. За окном замедленно проплывали огни, Вера пробовала еще уснуть, но сон мешался. В полудреме метались картины странно взболтанной ее жизни.
— Ты что это одна? Без провожатого? Такие в одиночку не ходят…
— Это почему же?
— А у всех, которые красавицы, ухажеры непременно. Девчонке стыдно, если одна, завтра засмеют.
— Вот и проводи…
Иван тряхнул запертую на ремешки гармонь, переметнул ее на левую руку, правой, освободившейся, взял девушку за локоть.
— Можно и без этого, — сказала она и отстранилась.
Так они когда-то познакомились с Иваном.
— Мы второй сорт человеков, да? Ты так считаешь? — бледное лицо Кошкаря мелькает, расплываясь, в ее летучем сне-воспоминании.
И на смену ему опять «лицо»… коровы-рекордистки, огромные глаза ее, до боли умные и страдальческие. «Отдает столько молока, а в глазах радости нет…» — думает Вера и на миг просыпается. Стучат колеса, на окно наплывает и уносится свет, наплывает не сразу, вначале бликом на раме, отблеском на стекле, а потом комком брошенного снега пролетает мимо, мгновенно погаснув.
«Наша воля и право: выдвигаем доярку Венцову, а по-нашему Веру, в депутаты», — голос Бахтина поднимается до петушиного вскрика. Вот он захлопал вдруг выросшими крыльями. Она едва сдерживается, чтобы не засмеяться во все горло. Но не удержалась, захохотала. Странно, что она слышала свой хохот как бы со стороны и не заметила, когда он превратился в грохот тракторного мотора. Она оглянулась и увидела, как, блестя фарами, на нее идет трактор, высоко в кабине сидит Иван. Квадратный рот его разъят, видно, он тоже хохочет. Она бежит, бежит тяжело, едва передвигая чугунные ноги. Земля дрожит под ней. Струя горячего воздуха от трактора обжигает ее затылок. Она оглядывается — трактор не отстает, но грохот его вдруг снова перерастает в хохот Ивана. Вместо лица у него рот, разодранный хохотом.
Вот и знакомая горка. Ей легче с нее сбежать. «Это где же?» — думает она и вспоминает: на речке Беспуте. Под горкой болото. По веснам река заливает его. Вода там черная, густая… Речка Беспута…
Добежать бы, добежать… Только бы добежать… Вот оно, вот болото!
Трактор догоняет ее…
Она проснулась и не сразу обрадовалась, что все это дурной сон, а не явь. «Хохот
