Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов
— Господь с тобой! Да не о том я. Скажи, ныне сама суть жизни не отучает бабу от дома? Отучает. Бабе похвала мила. За работу ли, за общественную ли беготню. Вот она и вкалывает до потери сознания. Ей нравится быть на замете.
«И отец об этом, и Смагина? Что они как сговорились против жизни?»
— А я люблю работу, — сказала она. — Ты сам же учил все делать с сердцем. Как же уважать себя, если иначе? — Вера встала, подошла к окну — дети еще не шли из школы. Отец догадался о ее волнении, сказал, что Родя вот-вот явится, если не оставят после уроков за какую ни то шалость.
— Оставляют?
— Непоседа, беда!
«Уж не передалось ли что ему от Вани? — с испугом подумала Вера, проникаясь жалостью к сыну. — Ему-то за что кара?»
С детства знакомая улочка, уходящая на взгорок. Восемь лет она бегала по ней в школу. За поворотом можно увидеть деревянное рубленое здание, обшитое широким тесом. Высокие окна в размашистых переплетах рам. Над трубами затейливые жестяные колпаки, придающие слишком простому по архитектуре дому чуточку нарядности. И еще на крыше красовался флюгер. Его смастерили и водрузили туда ребята именно ее, Вериного, класса, и она очень гордилась этим. Обязательно сходит сегодня, взглянет, действует ли их сооружение. Нравилась Вере школа особенно в праздничные дни, когда окна широко и ясно светились, сверкали гирлянды украшений, на мачте флюгера плескалось в свете прожектора красное полотнище. Тогда школа походила на океанский корабль, уносящий их, мальчиков и девочек, в дальние дали жизни.
И тут она, увидев стайку школьников, вывалившуюся из-за поворота, вскрикнула:
— Идут… Идут же! — Схватив куртку, простоволосая, выбежала на улицу. Но вот первая стайка, гомоня, прошла мимо — Роди в ней не было. Вторая прошла, третья. Напроказил… Оставили после уроков. Она уже побежала в горку, как вдруг увидела его: он шел, размахивая портфелем, без фуражки. Ворот школьной куртки распахнут. Ах да, у него пуговиц нехватка.
Родя увидел мать, остановился, отвернувшись и глядя куда-то поверх крыш в небо.
— Родя, Родион, ты что, не рад мне?
А он все стоял и стоял, пока она не схватила его за руку и не потащила домой.
— Фуражка-то где, Родя? Или у тебя фуражки нет? Дедушка писал, что купили. А ты что, сердишься на меня? Или забыл? Ну?
Сын неохотно шел за ней, боком.
— Да что ты молчишь? Не рад? А я жду-жду тебя! Хотела бежать в школу. Ну, дай портфель!
— Что я, маленький?
— А фуражка? Где фуражка? Простудишься. Ветер-то какой, так холодом и обдает.
Мать потянулась рукой, хотела погладить его по круглой, чернявой, стриженной под ежик голове, кажущейся такой большой, смешной и трогательной, но он дернулся, уклоняясь. Вера мучилась, не зная, как его расшевелить, о чем поговорить с ним, он был затворенный, чужой, настороженный, как звереныш. Как же с ним управляются дед и бабка?
— Отпусти, что ли, руку? Совсем вырвешь… — Сын стоял перед крыльцом, не ступая на него, пока мать не отпустила руку. Через сенцы прошли в избу, сын бросился к деду, сидящему у стола. Дед взял у него портфель, поставил рядом с собой на стул, посетовал, что ручка уже порвалась, а новый…
— Фуражку опять посеял? Так вот и станешь бегать туда-обратно?
Внук терся о его колени, мялся.
— Ну, где фуражка? — нестрого, но неуступчиво потребовал дед.
— На крыше…
— На крыше? Да что за игра у вас такая? Хулиган на хулигане.
— Сам отдал. На спор. Кто собьет с крыши.
— Кто собьет? Чем?
— Забросят и камнем. Ну вот… А моя застряла.
— Так от нее, поди, лохмотья одни остались?
Внук промолчал, а дед поохал-поохал — никуда не денешься, надо идти спасать. Вдруг завтра задождит, куда с непокрытой головушкой? Поднялся, огорченный:
— Пошли. На какой крыше-то?
Скоро они вернулись. Дед доложил: головной убор, вот он, достали шестом. Даже доволен, кажется: до зимы недалече, выдюжит. Вот только почистим. А пока они ходили, Вера с матерью снова и снова перебирали то, что тревожило ту и другую. Вера твердила одно: увозить надо ребят, чем скорее, тем лучше. С Роди тут спроса никакого, что из него выйдет? А бабушка свое: при отце-пьянице разве содержат ребенка? С ума сведет, дураком сделает.
— Да он и так уж дурачок, — нечаянно вырвалось у Веры.
— Ах вон оно что! Такая твоя благодарность? Спасибочко тебе, доченька, наикрасшее спасибо!
— Мам, ну прости, мам. Вот, право, язык и в самом деле враг. Я ж не хотела обидеть.
— Знаю, знаю, чего извиняться. Все вы нонешние, такие. Не одна ты.
— Мама! — Вера заплакала. — В таком случае подскажи, что делать-то мне? Имя-то свое как мне сберечь? И с детьми-то как? Не оспаривай меня, я — мать.
— Припоздала признаться. Дети вон уж выросли.
— Куда ж мне деться?
— Спроси ребят, что они скажут, так и делай. Они все понимают. А если хочешь знать мое окончательное слово: брось ты своего пьянчужку. Приезжай сюда. Вместе воспитаем детей.
— Нет, мам, я тебя однажды послушалась. К чему это привело, сама знаешь.
— Вот как…
Тут и пришли мужчины. Вера, схватив фуражку сына, охлопала ее ладошкой, огладила… Не успела с конфузом разделаться, как пришла Дашутка. Она выросла, округлилась. В прическе лента. Плащик красивый, коричневый, по фигурке. Ну, конечно же, дочь бросилась на шею матери, так обвила, что та охнула.
— Смотри, силачка! В спортзале все? Снаряды разные. Упадешь еще.
— Да ты что, мама! На районные соревнования поеду. Отбор выдержала.
— Хвалю, дочка. А растешь-то куда? Мать с тобой рядом — недоросток.
— Я что. Ты посмотри, какие у нас, в восьмом, есть дылды. Куда мне!..
Мать и дочь легли спать вместе, в горнице, в одной постели. Они и раньше, бывало, спали так, прижавшись друг к другу. Дочь любила это и переживала сейчас радость, как в детстве, когда ей вдруг перепадала необычная ласка. Спать вместе с матерью — это уже был какой-то другой мир.
— Мам, от тебя пахнет чем-то. Ты не знаешь? Горько так, резко.
— Силосом, чем. От него не отмоешься. Но я уж не чую.
— А я думала, коровами.
— Что ты! От коров хорошо пахнет, ежели они в чистоте. Молоком.
— Духи у тебя есть?
— Коровы не любят, дичают.
— Мам, а ты счастлива? От жизни и от работы?
— От жизни — нет. Знаешь ведь, каков твой отец. С годами, как я надеялась, опомнится, а он? Горечи много на душе. Унижение хуже смерти.
— Так сделай чего-нибудь…
— А что сделаешь?
— Что он
