Дмитрий Холендро - Городской дождь (рассказы)

Он поискал глазами стул, поставил его поближе к Ключкину, сел, медленно, пуговицу за пуговицей, расстегнул халат и пошарил по карманам в поисках сигареты.

— Ну-с? Давайте поговорим…

Теперь навсегда

Как же он влюбился? Это было смешно. В его-то годы! Лысеющая голова, металлические коронки. Ему на фронте, при бомбёжке вышибло три зуба впереди. От осколка, угодившего в рот, остался на верхней губе сизый шрам.

Честно говоря, эти приметы внешности до сих пор его мало беспокоили. Привык, не замечал. Он был человеком, нельзя сказать, чтоб нескладным, но и без достоинств напоказ. Обыкновенный смертный. Близкие говорили, что У него ласковые глаза. Как у ребёнка. Принимать ли это за комплимент? Мужчине полагалось бы иметь глаза, скажем, властные. Близкие знали, что улыбается он одними глазами от застенчивости. Остальные считали, шрам мешает.

Почему-то людей касалось то, что его совсем не занимало. Если и сейчас он подумал о себе, то скорее иронически, без обиды на создателей и природу.

Он увидел эту женщину в сберкассе. Не поэтическое место, однако именно там он увидел её впервые. Она была в скромном пальтишке с прекрасным песцом. В мехах он разбирался, потому что треть жизни провёл в Сибири, бродяжничал по тайге в геологических отрядах, сам водил эти отряды, а уж на склоне лет засел за важным столом в министерстве, но всё равно срывался при малейшей необходимости и снова летел туда, в необжитые края. Охотники с геологами грелись у одних костров, показывали свою добычу.

Увидев на ней эту песцовую шальку, он отметил, что у неё недурной вкус. Она склонилась над столиком, все стулья вокруг которого были заняты бабушками-пенсионерками и их внучатами, рисовавшими разные разности на подсунутых бланках. Видно, в этой очереди нечем было занять подрастающее поколение, доверенное бабушкиным рукам. Женщина быстро заполнила бланк и встала в хвост очереди, так что он не успел ничего разглядеть, кроме тонкого профиля и тонкой руки с неожиданно сильными пальцами, прижимающими бланк к чёрному стеклу.

Оглянуться в очереди он счёл неудобным, и в первый-то раз посмотрел на неё случайно, оттого, что маялся в ожидании, без дела, а когда протискивался к дверям на улицу, уставился на свои внушительные полуботинки, но всё-таки посмотрел и увидел напоследок синие глаза и сочные, яркие от помады губы. Сердце его забыто и вот уж в самом деле по-детски дрогнуло, как бывало не раз на скале у Чёрного моря, до верхушки которой надо было бежать и бежать глазами, пока доберёшься, а они, три мужика, прыгали оттуда в воду под визг испуганных детей и протесты жён.

Это было лет десять назад, когда ещё жива была

Аня, кричавшая ему «Не смей!» и прижимавшая к себе плачущую Маришку. Аня умерла от рака, дочь выросла. По утрам он вот уже восемь лет жарил на двоих яичницу с гренками и варил кофе, и Маришка убегала сначала в школу, потом в университет. Всё складывалось хорошо, если употребимо это слово в жизни вдовца.

В прошлом году Маришка вышла замуж за молодого, насмешливого режиссёра из кинохроники, в этом заканчивала журналистский факультет и смеялась, что уже запрограммировано сделать его дедом, а он по-прежнему улыбался ей одними глазами.

Маришка нередко заскакивала домой, варила ему борщи, загружала холодильник продуктами, иногда вечерами они сидели втроём у телевизора. Дочь жила счастливо, чего ещё ему было желать? Совсем недавно она спросила вдруг:

— Папа, отчего ты не женишься?

— Не знаю, — сказал он.

Маришкин муж, Глеб, повернулся к ней и бросил:

— Жениться — с людьми распроститься.

— Не женат — не человек, — ответила ему Маришка.

— А кто, по-твоему?

— Холостой — полчеловека.

— А жена не гусли, поиграешь да на стенку не повесишь, — фыркнул Глеб.

— Ку-ку! — сказала Маришка.

Она всегда это говорила, не зная, чем отплатить. Глеб же наседал:

— Жениться — беда, не жениться — беда, а третья беда — отдадут ли за меня?

— За папу? Не бери красивого, а бери надёжного.

— Вовсе я не это сказать хотел, — смутился Глеб. — Умна!

— Старый? А я пошла бы за такого, как папа. За молодым — весело, а за старым — хорошо.

— Что это вы затарахтели пословицами? — вмешался он, не на шутку заволновавшись, заподозрив отголоски неладного в их неожиданной перебранке.

— Да нет! — догадавшись о его подозрении, успокоил Глеб. — Мариша упражняется в фольклоре, изучает русские народные пословицы, а я ей помогаю. А вообще- то, Мариша, не лезь в чужие дела.

— Как — чужие?

— Ну, в личные дела своего отца.

Потом они заспешили в знакомую компанию, поболтать да поплясать, а он выпил стакан крепчайшего, таёжного чая и забыл об этом случае.

А вот вышел в тот день из сберкассы, под апрельское солнце, и вспомнил. Улыбнулся странному поведению сердца, этого неуправляемого нашего правителя-невидимки, как шутил один его таёжный спутник, талантливый инженер, который каждый год разводился, а в новый поиск опять прилетал женатым.

Сердце, казалось, давно ослепло, уснуло, ан нет! И это при том, что без всяких обещаний самому себе он помнил все эти годы об Ане. Знал, что больше не встретит такого лица — поглядишь на Маришку, подивишься, и зазнобит от воспоминаний, такой души, какая жила в щуплом Анином теле, такой любви, какая связывала их. Такое даётся раз…

Женитьба? Он показал прохожим свои замечательные коронки и сказал себе, что видел её в первый и, глядишь, в последний раз. Только почему последний? Они держали свои вклады в одной сберкассе и ещё не раз могли так же случайно встретиться. О господи! И чёрт побери! Она наверняка была замужем. Вероятно, у неё были дети. Ухоженные, счастливые ребята! И… Что — «и»?

На вид ей было лет тридцать пять, может, и меньше. А ему шёл пятый десяток, и он вдруг почувствовал себя немолодым. Но и не старым. По утрам он растягивал эспандер и становился под холодный душ. И не знал никаких хворей.

— Мишка — крепкий мужик! — говорили о нём друзья. — И духом и телом.

А вот этим самым проклятым духом совсем и некрепкий.

Он стал тщательней бриться и зачастил в сберкассу.

… Она заполнила бланк и помахала им в воздухе. Уже кончался май, на ней была зелёная кофточка и тёмная юбка, удлинённая, как с этой весны стали носить модницы. Это он слышал от Маришки. Косынка лежала на плечах. Любуйтесь, пожалуйста, пепельными волосами, пышными на затылке. Один локон, продуманно выпущенный из причёски, свисал над ухом. В этом локоне, просвеченном солнцем, он заметил сединки. Значит, удивительный цвет её волос был живым.

Молодая контролёрша за стойкой сберкассы подняла глаза на очередь, утомлённо вздохнула:

— Граждане! Вы же знаете, через пять минут перерыв. Не стойте! Говоришь, говоришь…

Женщина в зелёной кофте подошла к окошку.

— Товарищи! А у меня к вам тоже просьба. Пропустите меня, пожалуйста. Я спешу.

— Вставать надо пораньше, голубушка, — сказал ей степенный дядя в зимнем цигейковом пирожке на голове.

— Да я и встаю рано. Только всё равно не успеваю!

— Прошу вас.

Это он сказал и отодвинулся. Очередь загалдела.

— Вместо меня, — договорил он, успокаивая люден, и вышел из очереди.

— Спасибо, — обрадовалась она. — В следующий раз я уступлю вам своё место. Мы ещё непременно встретимся.

Голос у неё был высокий. Должно быть, она хорошо смеялась. Он любил такой смех, от которого всегда радостно.

Он посидел на бульварной скамейке возле сберкассы, покурил. Куда она торопилась в субботу? Теперь по субботам почти не работают, кроме разве что учебных заведений. Похоже, она преподаватель. И непохоже.

После перерыва он тихонько спросил в сберкассе у контролёрши:

— Кто она — эта женщина?

— Какая?

— Да уж какая! — хохотнув, вступила в разговор толстуха-кассирша. — Известно, какая!

— Художница, — сказала контролёрша.

— М-мм… — протянул он.

— У неё мастерская на Масловке. Она всегда спешит туда.

— Одинокая, — посочувствовала кассирша. — И красивая, и молодая, а вот!.. Даже интересно: почему одинокая?

— Мало ли чего в жизни бывает, — ответила девушка-контролёр, перекинув его книжку кассирше. — Следующий!

— Всё бывает, конечно, — согласилась кассирша. — На то и жизнь. — Она отсчитала деньги и поманила его пальцем, чтобы он наклонился пониже. — Ладейщикова, Ольга Петровна.

Вот как состоялось его заочное знакомство.

— Оля, — сказал он, когда они сидели вдвоём в ресторане. — Можно, я буду называть вас просто Олей?

— Ради бога. А я тоже буду вам говорить просто — Миша. Правда, у меня это никогда не получается легко, пока не привыкну.

— Привыкайте.

Она улыбнулась в ответ непосредственно, как всё, что она делала, и подняла свой бокал.