Владимир Хазанский - Спросите у берез…
— Значит, нам надо выбираться, — думая о своем, сказала Женя, — придем лучше еще раз.
— Это почему? — спросила Сосновская и улыбнулась. — Немцев бояться — в лес не ходить. — И вдруг опять стала серьезной. — Насчет рассады я уже договорилась. У одной старушки есть немного. Главное — незаметно пробраться к кладбищу. Это недалеко, в конце деревни. Пусть только немцы разойдутся по домам, немного пообвыкнутся.
И вот они идут по улице. Впереди Сосновская с годовалым сыном, а за ней Женя и Мария с корзинами перезрелой рассады.
Занятые своим, немцы не обращают на идущих внимания. Только в конце улицы их остановил часовой. Он схватил одну из корзин, запустил в рассаду руку.
— Вас ист дас? — спросил он, приподняв куст зелени. — Салат?..
— Нихт! Нихт кушать, — начала объяснять Сосновская. — Это трава такая. В огороде сажают. Форштейн?..
Часовой ничего не ответил. Но руку из корзины убрал и отошел.
К кладбищу они добрались без помех. Огляделись. Здесь никого не было. Выждав немного, Сосновская подошла к раздвоенной липе, сделала шаг в сторону кустарника. Приподняла дерн, а за ним доску. Позвала девушек:
— Получайте свой товар.
Они положили на дно корзин десятка по полтора гранат, сверху прикрыли их рассадой.
— Гранаты — это пустяк, — сказала Сосновская, — кто догадается, что у вас там под рассадой? Да и до леса рукой подать. Вряд ли кого встретите. А вот мы недавно пушку укатили.
— У немцев? — удивилась Женя.
— Нет. Но они были в деревне. Пушку мы прятали в лесу еще с начала войны. Теперь передали ее партизанам.
Мария Сосновская задумалась.
— В деревню вам больше показываться, пожалуй, не следует, — сказала она, — приходите прямо сюда. Все, что добуду еще, будет находиться в тайнике.
На кладбище долго задерживаться не стали. Сосновская вернулась в деревню, а они поспешили к лесу, войдя в который, почувствовали себя в безопасности.
— А почему вчера с вами была Фрося? — не выдержала Аниська, перебив своим неожиданным вопросом Женины мысли.
— Почему?.. Потому, что она теперь с нами.
— А я? — вздрогнув, спросила Аниська. — Разве я не с вами?..
— И ты, конечно, тоже, — сказала Женя, — уже давно. Только надо узаконить. Вот на днях соберемся и утвердим. Хорошо?
От волнения лицо Аниськи заливает краска. Ей хочется многое сказать, заверить, что она не подведет. Но с губ срывается то, о чем она сейчас совсем не думает, но что занимает ее все время:
— Скажи, а что у вас в бутылке?
— В какой бутылке? — не поняла Женя.
— Ну, в той… Что прячете в лесу.
— А… Там мы храним свои клятвы. Каждый, кто вступает в нашу организацию, дает клятву.
— И я тоже дам клятву? — спрашивает Аниська.
— И ты тоже. Как все.
Они умолкают. Аниська — от охватившего ее счастья. А Женя задумалась над судьбами людей. «Жизнь — как большая широкая река, — думала она, — человек плывет в ней не как щепка, а строго держась определенного направления. Вот и эта девочка — тоже ищет свой путь».
Женя знает: поиски сложны. Некоторые не выдерживают направления, и их закосит течением. Потому что плывут на авось. И кое-кого из них прибивает не к нашему, чужому берегу. Пусть таких не много. Но они есть.
Только ли безвольные попадают в лагерь врага? Не только. Это видно всякому.
«В чем же тогда причина? — думает Женя. — Очевидно, дело в червоточине, в незаметной для окружающих гнида, которая уже давно поразила сердца этих людей, затмила разум. Вот, например, Гудковский. Внешне был такой же, как все. Никогда ни на кого голоса не повышал. И вдруг…
Значит, гнильцо подточило этого человека уже давно. И нужен был только повод, чтобы он не устоял».
Женя улыбнулась, вспоминая, как ее товарищи за несколько дней до ухода в отряд до смерти перепугали этого новоявленного «пана». Ночью группа партизан подошла к школе, в которой жил бургомистр. Но фашистскому холую удалось выпрыгнуть в окно и удрать.
Домой Аниська возвращалась поздно, когда деревню окутала густая темь. Возвращалась с книгой, которую дала ей Женя. Названия разглядеть не удалось. Оно расплылось в темноте. Так же, как и дома, и все окружающие предметы. Только не березки. Они и теперь светились, четко указывали дорогу.
Девочка идет и смотрит вперед, туда, где аллейки березок сходятся вместе. Вдруг на их фоне появляется какое-то темное пятно. Оно движется навстречу, принимает очертания человеческой фигуры, сворачивает с дороги. Кто же это? Моргес! Точно — он! Вот и к дому Зоей направился. Под мышкой что-то несет. Видно, опять с подарком к невесте.
Аниська, не раздумывая, крадется следом. Она помнит о поручении Мишки.
Окна Зосиного дома плотно прикрыты занавесками, до Аниська находит просвет между ними, и ей все хорошо видно. Молодые сидят и о чем-то разговаривают. У печи суетится Зосина мать.
А где же подарок? Ага! На стуле, возле двери. Завернут в какую-то темную материю. Вот и Зося тоже смотрит на пакет. Но Моргес подымает руку. Его жест словно говорит: потерпи, сейчас увидишь, сам покажу.
Он берет пакет и идет с ним в другую комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Очевидно, собирается удивить невесту своим подарком. Аниська внимательно наблюдает за Зосей. На ее раскрасневшемся лице — ожидание. На губах замерла улыбка. И вдруг улыбка гаснет. Зося в страхе отшатывается к стене.
Из комнаты, где несколько минут назад закрылся Моргес, вышел щеголеватый немецкий офицер. Четкими шагами прошелся по узорчатой дорожке и, щелкнув каблуками, остановился перед девушкой.
«Да это ведь он, тот же Моргес!» — узнала Аниська.
Оправилась уже от испуга и Зося. Даже улыбнулась. Но тут же опять стала хмурой, настороженной. Взгляд ее, казалось, говорил: «Зачем этот мундир, зачем все это?..»
А Моргес, не замечая ее удивления, выпятив грудь, расхаживал по комнате. Вот остановился у зеркала, поправил погоны, разгладил рукой полы френча. Он явно любовался собой. Было видно, что офицерский мундир доставляет ему истинное удовольствие.
«Сделали штатным переводчиком, потому и мундир дали, — думает Аниська. — А может, потому радуется, что немцев дурачит? Хотя и в их мундире, но не с ними. Верно говорит Мишка, что очень уж непонятный он, этот Моргес. И с немцами, и с нашими. А про мундир надо будет рассказать Жене обязательно…»
Трагедия деревни Прошки
Где борьба, там и риск. Там может подстеречь и беда. Но чтобы смерть подкралась так нелепо? А бывает ли разумная смерть?..
Страшно, невозможно смириться с гибелью таких людей, которые умели жить за десятерых.
Перед рассветом, еще до восхода солнца, в самом центре Прошек прогремела короткая автоматная очередь. По-особому тревожно отозвалась она в сердцах людей.
В войну прошковцы ко всему привыкли. И к выстрелам, и к взрывам бомб, и к грому орудий. Но еще не было случая, чтобы стреляли под самыми окнами. Да и ночь сегодня была непохожая на другие — тягостная, неспокойная. Накануне вечером из Себежа в деревню прибыл большой отряд эсэсовцев. Они произвели обыски в домах, допросили некоторых жителей.
Выспрашивали все о партизанах, о месте их расположения, о связях с ними. Ничего не обнаружив и ничего путного не узнав, расположились на ночлег.
Это было впервые. Первый раз за время оккупации немцы рискнули заночевать в этой глухой лесной деревне.
Аниська услышала выстрелы сквозь сон. Проснулась в испуге. Вопросительно посмотрела в глаза матери. Бросилась к окну.
— Ничего, Аниська, не бойся. Видно, немцы перед уходом решили попугать нас, — сказала Пелагея Антоновна, желая успокоить дочь. Но она не могла скрыть от нее собственного волнения.
В центре деревни, на пересечении двух улиц, где, сбившись в кучу, стояли эсэсовцы, появилась группа сельчан из ближайших домов. Некоторых подняли прямо с постелей. Возвращаясь после допроса, многие из них испуганно поглядывали в сторону Аниськиного дома.
Вначале Аниська подумала, что это ей просто показалось. Но, уловив еще несколько пугливо-печальных взглядов, насторожилась. В сердце проникла непонятная, ничем не объяснимая тревога.
Неужели случилось что-то такое, что прямо касается их семьи? Возможно, донос. Или немцы дознались об их подпольной комсомольской организации? Нет, не может этого быть! Она отошла от окна, чтобы не привлекать к этому внимание матери и Вали, жены Григория. Взяла на руки маленького Володю, который уже не спал и беззаботно играл в своей кроватке.
Вдруг кто-то грубо заколотил в дверь. Едва Пелагея Антоновна сняла засов, как в дом ворвалось несколько эсэсовцев.
— Лукашонок? Это живут Лукашонок? — на ломаном русском языке громко спросил немецкий офицер со шрамом над бровью.
— Да, здесь, — тихо ответила Пелагея Антоновна.
