Леонид Жариков - Рассказы
Наш саманный домик-завалюшка стоял на самом краю Пятнадцатой линии. Там между основными улицами тянулись позади домов пустынные переулки. Их так и называли — Грязные. Они служили для свалки жужелицы, огородной ботвы, ломаных табуреток и всяких других ненужных вещей. Летом Грязные до крыш зарастали сказочными лопухами, цепкой непролазной дерезой, колючим татарником и кустиками сладкого паслена. Иногда можно было увидеть издали над бурьяном золотой лик подсолнуха, случайно выросшего на удобренной почве. Это был волшебный мир диких трав, голубых бабочек, юрких ящериц и загадочных жуков в зеленых жестких пиджаках.
Грязные были излюбленным местом наших мальчишеских забав. Никто нас не видел там, никто оттуда не прогонял, и мы целыми днями нежились на солнышке в зарослях цветов и колючек, курили цигарки из сухих листьев, рассказывали друг другу сказки и мечтали о том, чтобы какой-нибудь добрый колдун и волшебник подкинул нам незаметно или спустил с неба на веревочке чугунок пшенной каши со свиными шкварками, а если жалко каши, то житных пышек, жаренных на подсолнечном масле. Увы, никто нам подарков не делал, а приходилось с голодухи очищать от кожуры сладковатые на вкус стебли сурепки и жевать их.
Однажды в разгар знойного лета я забрел на Грязную. Кто-то из ребят говорил, будто в Первом ставке ловятся на кузнечиков крупные караси и краспоперки. А на Грязной кузнечиков было видимо-невидимо. С утра до ночи там стоял серебристый звон. Кузнечики были красивые, с розовыми и голубыми подкрыльями. Иногда можно было накрыть картузом зеленую, величиной с палец глазастую и крылатую саранчу. За нее на улице можно было выменять самую лучшую свинчатку.
Пробираясь сквозь буйные дебри колючек и лебеды, я увидел под ногами голубоватые, похожие на кружева листья кавуна. Я присел, развел руками листья и чуть не вскрикнул от радости. На ползучих извилистых плетях росли крохотные, словно игрушечные, кавунчики, но они были настоящими, живыми и даже полосатыми. Один величиной с грецкий орех, другой покрупнее, а третий вовсе с кулак.
Говорят: счастье к счастью. Оглянулся я вокруг и заметил неподалеку зеленую дыню величиной с яблоко. Рядом под листом пряталась другая, желтобокая, она даже на вид казалась ароматной и сладкой. Посмотрел я в другую сторону и увидел в бурьяне высокий помидорный куст, а на нем краснели теплые от солнца помидорчики!
Сердце мое гулко заколотилось от радости и неосознанной тревоги. По уличным законам я был единственным владельцем найденных богатств, потому что нашел их «чур на одного». Но что было делать, как сберечь от посторонних глаз нечаянные мои сокровища? Построить здесь шалаш и жить на Грязной, караулить свою бахчу, как стерегут торгаши на юзовских базарах недоступные для бедных брички со спелыми дынями и кавунами?.. Я прикрыл дорогую находку листьями лопуха и, пригнувшись, незаметно прошмыгнул с Грязной к себе во двор.
Но и там не мог найти себе места. Сладкая тайна мучила меня, душа разрывалась от противоречивых чувств: хотелось одному владеть бахчой, но как утерпеть и не похвастаться находкой? И тогда я вспомнил Юру Демидова, моего соседа. Это был болезненный и добрый мальчик. Когда у меня умерли отец и мать, Юра сочувствовал мне и отдал все свои игрушки. Как же не открыть ему свою тайну? Ведь если подумать хорошо, я могу вылечить его своими кавунами и дынями!
Юра подметал веником двор, когда я поманил его из-за сарая:
— Юрка, бегом ко мне!
— Иду, — сказал он, прислонил веник к стене хаты, и мы укрылись за сараем.
— Юрка, хочешь я тебя вылечу?
— Как?
— Иди за мной.
— В больницу, что ли?
— Я тебе такую больницу покажу, что рот разинешь… Пригнись и ступай за мной, только осторожно, а то раздавишь…
Озадаченный моим таинственным поведением, Юра старался в точности исполнять мои приказания.
— Нагнись, чтобы нас никто не видел, — прошептал я, и мы поползли в зарослях лебеды на четвереньках.
Когда я приподнял привядший на солнце лист лопуха и открыл самый большой кавунчик, Юра даже слова не мог выговорить от радости и воскликнул:
— Ух ты!..
— Теперь садись и слушай. Сейчас я начну тебя лечить, и ты во всем мне подчиняйся…
Бережно, чтобы не повредить плети, я оторвал самую крупную желтобокую дыню, разломил ее ударом о коленку и большую часть отдал другу:
— Ешь…
— Да ты что… — не то удивленно, не то виновато прошептал Юра.
— Ешь, тебе говорят… Это лекарство.
Юра в нерешительности молча смотрел на меня. И тогда я откусил от своей половинки дыни, жуя, зажмурился и застонал от удовольствия. Лишь тогда он несмело последовал моему примеру, ел не спеша, а я ждал. Потом отдал ему и свою половинку дыни и подождал, пока он ее прожует.
— Ну, съел? — спросил я, стараясь быть строгим.
— Съел.
— Теперь три раза повернись, дунь, плюнь и скажи: «Чур меня, не буду болеть!»
Исполняя мое колдовство, Юра нечаянно наступил на кавунчик и раздавил его. До слез огорчился он и стоял, не зная, как оправдаться.
— Ничего, — успокоил я друга. — Все равно его полагается съесть, так велел доктор.
Добрые глаза Юры светились радостью, в них загорелась святая вера в меня и мое колдовство. Я же мог поспорить с кем угодно и на что угодно, что его бледное, с нездоровой желтизной лицо зарумянилось. Значит, дело шло к выздоровлению. Значит, я правильно сделал, что придумал лечить друга. И вылечил — вот как здорово получилось!
Раздавленный кавунчик оказался белым, с крохотными и тоже белыми семечками. Зато он был немыслимо сладким.
— Ну, легче стало? — спросил я.
— Вроде легче…
— А ты не верил… Моя бахча волшебная, а дыни — заговоренные.
Я взял Юру за руку и пощупал ее выше локтя:
— Видишь, у тебя даже мускулы стали твердыми. Завтра съешь вот этот красный помидор и совсем вылечишься…
Мы укрыли листьями лопуха свою счастливую бахчу и на цыпочках удалились с Грязной. Мы решили подождать, когда кавунчики подрастут. Но, наверно, на свете нет большего мучения, чем ожидание, если ждать нет сил. Мы снова вернулись на Грязную, легли в густом бурьяне на землю и стали ждать.
Казалось, кавунчики и дыни подрастали у нас на глазах, и мы заспорили.
— Вот этот кавун стал больше, — уверял я.
— Не выдумывай…
— Давай смеряем.
— Не надо.
Притаившись в густых зарослях лебеды и колючек, опьяненные медовыми запахами и нашей чудесной тайной, мы любовались своей находкой.
— Погляди, какие красивые, — шепотом говорил я, разводя в стороны стебли лебеды, чтобы кавунчики были виднее.
— И сладкие… Я таких сроду не ел.
— Теперь мы с тобой богатые.
— Ага…
— Богаче торговцев, что на базаре.
— Богаче…
— Сорвем еще один?
— Не надо…
— А как я тебя лечить буду?
— Жалко, пускай растут.
Надо было до конца выдержать строгую роль доктора, и я сорвал самый крупный кавун. Он оказался таким сладким, что мы съели его вместе с семечками и кожурой. Я даже хвостик пожевал, и он был сладкий!..
Но недолго длилось наше счастье. Все-таки нас выследили, а может быть, случайно кто-то набрел на бахчу, только ботву выдрали с корнем, плети растоптали, а все наши кавунчики и дыни исчезли.
Горевали мы отчаянно. Но потом я подумал — не в бахче счастье, а в том, что мое волшебное лекарство помогло! Мы, как и прежде, были счастливы любовью друг к другу, и дружба наша стала еще крепче. А жизнь поделилась с нами простой мудростью: чтобы быть счастливым, не надо быть богатым. Подари кому-нибудь хоть маленькое счастье — и сам станешь счастливым.
Добро души — самое надежное твое богатство.
1981
ПЕСНИ ЛЕСА И ЕГО СКАЗКИ
ГРАФ КУКАРЕКА
Променяли кукушку на ястреба…
В середине лета мой дачный хозяин принес вместо прежнего драчливого петуха еще более драчливого. Новый петух вовсе никого не подпускал к курятнику, не признавал ни хозяина, ни его жену, даже маленького внука Сашу бил крыльями.
А был новый петух истинным красавцем! Хвост — колесом! Гребень высокий, поставленный гордо, точно царский венец. Красные бакенбарды-висюльки подчеркивали его независимость, и когда он встряхивал ими, казалось, они звенели. Взгляд у Петьки был смелый, голос громкий. На сильных лапах торчали острые шипы, точно две шпаги. Д'Артаньян, да и только! Не случайно на петуха сыпались клички — и «агрессор», и «мушкетер», и «забияка», но окончательно закрепилось за ним шутливо уважительное «граф Кукарека». И впрямь были в нем какая-то величавость и аристократизм.
Первое время меня он почему-то не трогал. И если я шел близко, сердито косил глазом и что-то бормотал, будто хотел сказать: «Проходи, проходи, нечего глазеть».
