Олег Селянкин - Вперед,гвардия
Наконец длинный перечень был закончен, Пестиков облегченно вздохнул, вытер ладонью лоб, и снова, как пьяный, побрел карандаш по бумаге, оставляя за собой кривые строчки букв:
«…и еще прошу вас, дорогие родители, взять, к себе того парнишку, что зовется Петрусь. Белоголовый такой и нога у него немного попорчена фашистами. Так заберите к себе сынка моего закадычного друга, что погиб на фронте борьг бы с врагом. Пусть заместо меня живет кап брат мой кровный».
Пестиков подумал и добавил:
«Не исполните просьбы моей фронтовой — и дамой ке ждите. Не сын я вам».
Написал и сразу старательно замазал: не сделают отец с матерью такого подлого дела, чтобы сиротину не пригреть.
В конце письма он просил не беспокоиться лично о нем, еще раз напоминал о Петрусе, которого нужно взять к себе немедля, послал свой сыновний поклон и поставил точку.
Поздним вечером Семенов вызвал Норкина к телефону.
— Норкин? Ты почему мои приказы не выполняешь? — кричал Семенов в телефонную трубку с таким усердием, что мембрана дребезжала. — Знаешь, что мы в гражданскую с такими делали? Знаешь?
— К стенке ставили, — спокойно ответил Норкин. Семенов немного опешил и продолжал уже более спокойно:
— Приказываю немедленно доставить его мне. Лично доставь!
— Не доставлю.
— Я тебе покажу самоуправство! Приказы не выполнять?
— А почему вы, товарищ капитан первого ранга, вмешиваетесь во внутреннюю жизнь моей части? Я подчинен вам только оперативно. Любой боевой приказ выполню, а как мне поступать с моими матросами — сам решу и только перед своим непосредственным начальством отчитываться буду.
— Не доставишь?!
— Не доставлю.
— Сам под трибунал пойдешь!
3Норкин не был отдан под суд. Одумавшись, Семенов решил, что нет смысла подымать шум. И главную роль, конечно, сыграли не жалость к молодому командиру, не тревога за его дальнейшую судьбу. Нет, Семенова испугало другое. Допустим, он сообщит о случившемся начальству. Что из этого выйдет? Голованов не из тех людей, которые бросают своих подчиненных в беде. Первым делом он потребует самой тщательной проверки и сам добровольно возьмется за нее (с него и это может статься!). Начнет до всего докапываться, а Норкин (тоже не дурак!) молчать не станет.
В данном случае, конечно, и Норкин немного виноват. Не имел он права так грубо отвечать старшему офицеру.
С другой стороны… С другой стороны, и он, Семенов, переборщил. Ведь гвардейцы-то у него только в оперативном подчинении. То-то и оно. Нельзя было соваться к Норкину на катера. Сначала бы вызвать к себе самого Пестикова, расспросить как и что, а потом и ахнуть по голове строжайшим взысканием! Ведь на строгость взыскания никто не имеет права жаловаться. А там, пока суд да дело, и закатать того черта, что ножом махал. Но теперь сделанного не воротишь…
Может быть, Семенов и попустился бы всеми этими соображениями и поднял шумиху, но была еще одна причина, заставившая временно смириться. Дело в том, что сведения, которые принес Пестиков, оказались очень ценными и пролили свет еще на один участок обороны противника, превратившего в крепость даже реку. Около села Здудичи немцы преградили реку бревенчатым боном, нанизанным на толстый трос. Кроме того, каждое из звеньев бона стояло на трех самостоятельных якорях. Если к этому добавить, что левый берег Березины сплошь минирован, в обрыве правого — дот, а на самом боне, обвитом колючей проволокой, лежат противотанковые мины, то любому человеку станет ясно, что такую цепочку одним махом не разорвешь. А ведь Семенов в таких делах понимал кое-что.
Вот и решил Семенов: пусть-ка Норкин ломает зубы на этой цепочке, очищает проход, уничтожает мины. Он человек молодой, башковитый — ему и карты в руки. А в том, что прорываться придется, Семенов не сомневался. Он знал точно, что на обоих берегах Березины собираются большие ударные силы, которые через несколько дней обрушатся на оборону врага, вспорют ее клыками бронированных дивизий, и тогда настанет черед Днепровской флотилии.
А не раньше? Может быть и так. Замыслы начальства неисповедимы.
Действительно, в эти дни шли последние приготовления к наступлению войск первого Белорусского фронта. Совет-сдое командование знало, что противник придает огромное значение Бобруйскому направлению и не пожалел ни средств, ни времени для создания укрепленной полосы. Оборона его представляла собой непрерывную полосу укреплений глубиной в шесть-восемь километров, состоящую из пяти-шести линий траншей, соединенных между собой множеством ходов сообщений. Перед траншеями и между ними притаились многочисленные минные поля, ржавела под дождями колючая проволока, таились волчьи ямы, как клыки торчали надолбы. Все населенные пункты были превращены в мощные узлы обороны, способные создать плотный огонь на любом направлении и состоящие из системы дотов и укрытых в фундаментах зданий огневых точек. И все это оборонялось двенадцатью пехотными, одной танковой дивизиями и многими частями усиления.
Было над чем подумать командованию Советской Армии, особенно если учесть, что непроходимые топи не давали возможности вести наступление широким фронтом. Но вот приготовления закончены, и в шесть часов утра 24 июня войска первого Белорусского фронта начали одновременное наступление со стороны Корма и севернее Рогачева.
Первые залпы совпали с сигналом побудки, и вахтенные даже немного растерялись: не почудилось ли это им? Но артиллерийские залпы следовали один за другим, точно отсчитывая секунды. Вот они слились в сплошной рев, из которого выделялись октавы орудий крупного калибра. Из кубриков выскакивали сонные матросы. Думая, что проспали сигнал боевой тревоги, матросы, схватив в охапку одежду, спешили на боевые посты.
Одним из первых выскочил на палубу и Норкин. Он привычным взглядом окинул небо, притаившиеся катера — и понял все.
— Отставить! — крикнул он матросам, готовившим катер к бою, скрылся в каюте и скоро вновь вышел на палубу, но уже одетый по всей форме.
— Не вызывали? — спросил Норкин у телефониста, дежурившего на командном пункте.
Тот растерянно и даже с обидой посмотрел на комдива: как можно спрашивать такие вещи? Если бы только звякнули из штаба, рассыльный мигом бы долетел до катеров. Норкин уже и сам понял всю нелепость своего вопроса и, чтобы хоть немного оправдаться, проговорил:
— Я в том смысле, линия не повреждена?
— Никак нет, испаавна, — поспешно ответил телефонист.
Норкин потоптался в надежде, что вот-вот раздастся желанный звонок, но потом терпение его лопнуло и он вышел на берег. Отсюда, с холма, видно далеко. Несколько матросов, облюбовавших это место еще раньше, увидев комдива, хотели скатиться к реке и скрыться в кустах подальше от греха, но капитан-лейтенант выглядел таким праздничным, добродушным, что они осмелели, а Копылов даже сказал:
— Вы, товарищ капитан-лейтенант, в мой бинокль взгляните.
— С каких это пор он стал твоим? — усмехнулся Норкин.
— Сразу после революции, — не моргнув глазом ответил Копылов. — Старший лейтенант Гридин нам каждый день говорит: «Берегите честь своего дивизиона. Берегите честь своего катера». Раз весь дивизион мой, то неужто такая безделица, как бинокль, не моя?
Слева подпирал небо огромный столб дыма. Именно такие столбы Норкин видел в Сталинграде, когда горела нефть. Дальше и чуть правее дым был серым и тучей расползался по небу. Там горела деревня. А может быгь, и несколько…
Но вот воздух наполнился гулом самолетов. Казалось, они бесконечным потоком шли туда, где стоял тот дымный столб. Шли преимущественно бомбардировщики, стлались над землей штурмовики, и лишь несколько истребителей прикрывало их: немецкие самолеты боялись появляться над фронтом. Даже здесь, где стоял дивизион, земля вздрагивала, стонала от взрывов тяжелых бомб.
И так весь день: непрерывный грохот артиллерии справа и слева, вереницы самолетов, стремящихся, словно птицы во время перелета, в одном направлении.
В штаб группы Норкина вызвали только около трех часов дня. Опять бешеная гонка на полуглиссере и… опять Семенов, мирно разглагольствующий в кругу офицеров штаба о делах минувших дней. Одно новое: заметив Норкина, он не поморщился как обычно, встал, шагнул навстречу и сказал, словно никогда между ними не было неприятных разговоров:
— А, комдив прибыл! Ну, здравствуй! — Здравия желаю, товарищ капитан…
— Перестань, — поморщился Семенов. — На фронте не до церемоний, да и мы с тобой не первый день знакомы… Вот прочти боевой приказ, подумай, а потом задавай вопросы или действуй.
Норкин не стал читать пространную вводную часть, в которой говорилось о соотношении сил на участке фронта, об общих задачах, а сразу перешел к пунктам, касающимся непосредственно его дивизиона.
